Янка Купала

Купала не мог читать спокойно этот номер «Маладняка». В статье о Зарецком все ставилось с ног на голову. И не у кого-либо другого, а именно у Зарецкого автор находил «ключ от национал-демократизма как брата западного фашизма...». Над раскрытым первым номером «Маладняка» Купала замер в глубокой задумчивости. Как это и в самом деле могло случиться, что литературная борьба переросла в наклеивание политических ярлыков. Зарецкий — фашист?! И где же он, Купала, был до этого, когда все эти споры только начинались, когда все это, будто лавина, накатывалось? Разве ж он не видел? Разве не предчувствовал, не предупреждал? Разве сам он не романтик, не духовный отец Зарецкого, Дубовки, Жилки, Хадыки, Лужанина? Бить — так одним махом, «кто за романтизм, кто отстаивает его стилистические особенности, тот ведет пропаганду буржуазной, бюргерской, кулацкой идеологии...»? Несчастные Шиллер, Байрон! И как это понимать лозунг «Долой Шиллера»?! Долой и Купалу?!

Но Купала о себе не думает, он думает о Зарецком, о всех тех, о ком ровно год тому назад он писал Клейнбарту: «Всех их я очень люблю и ценю». «Всех ли?» — спрашивает сейчас себя Купала. И Дударя-Глыбоцкого, Городню, и вот этого Иллариона Барашко, который называет честного, боевого Михася Зарецкого врагом?

Когда, однако, началось такое? — вопрос этот не дает покоя Купале. С кризисов «Маладняка», с обособлением «Узвышша», с возвышением БелАППА? Само по себе творческое соперничество литературных организаций дать такого никак не могло! Столкновение самолюбий? Жажда лидерства? Самолюбие — гибель для художника. Это сказал Лев Толстой. Но как молодости не быть самолюбивой, самоуверенной, как не быть ей неудержимой?! Ведь ей даровано святое право и дерзать и ошибаться: у молодости действительно есть время, чтоб войти в берега неторопливой мудрой зрелости, чтоб улыбнуться потом над собою: «Ошибки молодости!» Но здесь нечто совсем другое! — рассуждает Купала. — Бывшая единая когорта молодых как резко разъединилась: послушать — уши вянут. А он же их все время приближал к себе и вовсе не замечал, чтобы шальная злость нарастала в их душах друг против друга. В жизни друзья, однокурсники, к одной чарке прикладываются, из одних и тех же деревенских хат чуть ли не все, а как доходит дело до выступлений на страницах печати, кем и чем только теперь друг друга не изображают.

Мальчишки!

Вам серпы и косы в руки...

Дали бури, дали вьюги...

Серпы и косы в ваших руках. Если вы не под божьим серпом, да не окажитесь вы, хлопчики, под серпами друг у друга! Серпы ведь острые! Держа острый серп в одной руке, держите в другой серп мудрости — серп Скорины, вы, наследники Скорины!

Много вопросов в начале 1930 года возникло в озабоченном сердце Купалы, и многие из них оставались, как говорится, открытыми, без ответа Купалы самому себе, без окончательного понимания им самим, что делается, почему так делается, куда все это идет и к чему приведет. Может быть, в бесконечных критических баталиях происходит еще так скверно и потому, что критика в Белоруссии вообще дело новое. А она и вправду была делом новым.

Белорусская литературная критика в двадцатые годы только зачиналась, хотя и имела свое дореволюционное прошлое — критику Максима Богдановича, Левона Гмырака, Сергея Полуяна, Антона Новины, Максима Борецкого. Среди первых ее представителей были Тишка Гартный, Максим Борецкий, из молодняковцев выделился Адам Бабареко, свой опыт литературоведения и критики привезли в Белоруссию и представители русской филологии — профессора Замотин, Вознесенский, Пиотухович, Баричевский, чья критика — в отличие от молодняковской и возвышенской — называлась то академической, то университетской. Академические направления в белорусской критике, к которым примыкала критика старейших писателей — Тишки Гартного, Максима Горецкого, почти до конца двадцатых годов были солидными, с разными концепциями и нетерпимости не проявляли. Дискуссионной, разгоряченной почти с самого ее начала стала критика молодняковская и возвышенская. Пошло это с конца 1926 года, и Купала был прав, когда обострение литературной полемики связывал с первым кризисом «Маладняка», с выходом из него «Узвышша». 1930 год был далек уже и от первого кризиса, и от второго, когда «Маладняк» влился в БелАПП, но литературные баталии не только не утихали, а вот дошли даже до политических обвинений.