Янка Купала

Восстаньте, или, смок державный,

Царь высосет всю кровь из вас!

Восстаньте! Стонет край бесправный,

Он вас зовет, как звал не раз.

Восстаньте, гляньте, боже милый,

Свободы солнце кличет вас!

Таким одухотворенным, таким вдохновенным, окрыленным помощника винокура рабочие никогда еще не видели. Никогда еще так не звучал, как звучит сейчас, в закопченных стенах винокурни, голос Ивана Доминиковича. И никогда так не сияли, как сияют сейчас, его глаза.

...И пусть от грома ваших сил

Падут неволи кандалы!

Ясь закончил чтение, а рабочие все не расходились.

— И складно же кто-то написал, — басил Василь Кононович.

— За такие стихи по головке не погладят, — задумчиво говорил Парфен.

А Ясь, пряча свернутый номер газеты в карман, молча улыбался...

О чтении «Нашей нивы» рабочим винокурни в конторе стало известно назавтра. Назавтра же винокур Сосновский вызвал помощника Ивана Луцевича к себе, дабы выразить ему свое неудовольствие'. И не только свое. Не подав руки, не пригласив присесть, Сосновский начал официально, по-польски:

— У пана Луцевича, кажется, есть мать? И пан Луцевич, конечно, любящий сын и, конечно, доставлять ей огорчений не хочет?

Ответа Сосновский не ждал.

— И потом, пан Луцевич сюда на работу приехал, не так ли? И это он хлопотал у меня о должности помощника, а не я, и, кажется, не пан Любанский просили его прибыть к нам?..

Пан Луцевич слушал. Оказывается, его поведением весьма и весьма недоволен помещик Любанский. Когда помощник винокура выдуривался на малопристойных банкетах у всяких там кононовичей да парфенов, читая какие-то белорусские стишки, это было его, пана помощника, дело. Пан волен был также обращаться к здешним паненкам со своими любовными мадригалами, которых настоящая шляхтянка, понятно, никогда не примет вместе с их хамским языком. Пан Любанский мог еще смотреть сквозь пальцы и на то, что помощник винокура по вечерам пропадает у особы подозрительного поведения — у пана из мужиков Анджея Посоха, хотя тоже... Пану Любанскому известно, что пан nauczyciel ¹³ получает «Нашу ниву» — возмутительную газетенку, которую народным учителям, как и всем добропорядочным гражданам Rosji ¹⁴, выписывать и читать не пристало, даже запрещено. Но того, что позволил себе вчера помощник его винокура, пан Любанский никак nie oczekiwał ¹⁵. Он всегда думал, что пан Луцевич все-таки шляхетный и благоразумный человек...

«Угрожаете, пан Любанский?! — кипел гневом Ясь. — Напоминаете о матери, о ее горькой судьбе? За миску похлебки купить меня хотите, сломать? Не выйдет. И шляхетности я у вас одалживать не буду. И газеты ваши рабочим читать не стану. Чего ж это вам хочется, панове? Отворотить меня от тех, кто изо дня в день ломит на вас, от таких же париев жизни, как я сам? От их дум, надежд? Наконец, от их языка? Моего языка!..»

— ...А пока идите, вас ждет дело. — Сосновский отвернулся к окну, давая понять помощнику, что выслушивать его не намерен.

Дело пана Любанского и впрямь ждало. Но Ясь Луцевич стоял у перегонно-контрольного аппарата и все не мог остыть от гнева, смотрел на дрожащие стрелки датчиков температуры, безводности и все не мог сосредоточиться. А сам аппарат высоченный, из четырех царг; в каждой царге по восемь регард; регарды — овальные тарелки, укрепленные на станине болтами, — этажами поднимаются чуть ли не до потолка. Глядит на них, думая своп думы, помощник винокура, зло, ненавидяще глядит, как будто им уже адресует свое «чего вам хочется, панове?». А регарды выпучивают глаза-болты, вращают ими, пренебрежительно взирая с высоты и вроде как насмехаясь над Ясем, над его бессильным и немым гневом. Бессильным и немым?!

Чего вам хочется, Панове?

Неужто чудится беда

Вам в белорусской речи, в слове,

Столь презираемом всегда?

Гнев заговорил, обретая силу. Стихотворение началось, мучительно ища своего продолжения. Ясь присаживается к столику.

Боитесь нашей песни слезной,

И наша скорбь пугает вас?

Хотелось бы во тьме острожной Держать нас вечно, как сейчас?

Стихотворение как бы ощетинивается вопросами. Но регарды молчат. Да поэт уже и не видит их. Он сейчас — на трибуне, на площади, на вече. Он — адвокат своего языка, своего народа. И какая это мелюзга — пан Любанский, Лука Ипполитович, шляхтюки с Радошковичской ярмарки, брезгливо сторонящиеся мужика, презирающие его язык!.. Однако, имея в виду и их, поэт записывает в свою тетрадь:

А что вам, собственно, такого Сказал и сделал белорус?

Но довольно вопрошать. Надо требовать, утверждать.

Не стоит злобной и напрасной От века бранью исходить,