Янка Купала

Пусть шокировал его гривенником редактор-издатель Власов, пусть он уже почувствовал скрытную, затаенную натуру братьев Лапкевичей, Купала работает, Купала уверен, что сидит на своем месте, что делает нужное дело. Так оно в действительности и было. Стихи поэта шли из номера в номер. К этому времени «Наша нива» стала выходить в два раза чаще: 52 номера в 1909 году против 26 в 1908-м. Это значит, и нагрузка на сотрудников редакции возросла вдвое. Трудно было уследить за всеми изданиями, чтоб остаться газетой непровинциальной. Ведь только в одном Вильно в это время выходило 20 газет: литовские, польские, русские... «Наша нива» стремилась быть в курсе того, что пишут не только центральные газеты «Рнчь», «Русское Слово», но и такие, как, скажем, «Волжский Листок», «Окраины России». Труднее стало с сообщениями с мест, особенно зимой, а также весной и осенью — в бездорожье, когда из редакции практически никто никуда не выбирался. И садился тогда сам Купала вспоминать, каким был прошлый год в Больших Бесядах, в Боярах и Хоруженцах, какие в распутицу дороги возле Карпиловки, Жуковки, Лускова — дороги, сызмала ему знакомые. Летом было полегче. Отлучился, например, 26 июня Купала в Боровцы, к матери (не при условии ли, что привезет материалы для газеты?), и тут же по возвращении пошли в очередные номера «Нашей нивы» заметка из Боровцов о пани Стшелковой, большая корреспонденция из Острошицкого городка, зарисовки из других мест, которые мы сегодня называем купаловскими: из Беларучей, Хоруженцев, Семков-городка, Лускова. Под материалами стояли разные псевдонимы: Сосед, Никита Чужеземец, Случайный, Лусковец, Николай Тиунчик. Не оставил Янка Купала «Нашу ниву» без своих корреспонденций и тогда, когда отправился в Любчу, в усадьбу Бенин Вселюбской волости. Поэта в октябре 1909 года послал туда в качестве управляющего Данилович. Кстати, этот факт как раз и замалчивал Антон Лапкевич, когда утверждал, что «Купала осенью 1909 года перебирается в Петербург» непосредственно из Вильно. А переезд, оказывается, был с пересадкой в Бенине, длившейся, по словам самого поэ-.та, «около двух месяцев». Однако мы поторопились с Бенином...

То, что Купала многое тянет, Власов и Лапкевичи видели; что не зануздан ими, видели тоже. Всё видели, но трактовали на свой лад. Они — на свой, Купала — на свой. Но они были втроем, Купала же чаще всего один, одинокий в своем романтическом служении идее, в своей гордости, в своем сиротстве, в своем хождении по мукам, по университетам жизни, которое после ада винокурен для него не окончилось, а продолжалось на новом, более высоком витке. И все чаще посещало поэта чувство, что он считается по свету, как цыган; чувство гнетущее, нестерпимое.

Чем больше познавал Купала редакционную кухню «Нашей нивы», тем невыносимее там ему становилось. Отголоски внутренних конфликтов не могли не прозвучать спустя годы в воспоминаниях участников тех событий. Послушаем же эти отголоски.

Вацлав Ласовский. 1926 год. Вспоминает: «За закрытой дверью светлицы с окнами во двор вершились «высокие» политические материи. Отзвуки широких планов доходили в комнату со стороны улицы из третьих и пятых рук, часто в хаотической форме. Одно лишь было ясно: там шла крупная игра со значительными ставками со стороны униатской иерархии и некоторых других, сильных в те времена, политических предводителей края. От улицы же — шла публика «черная» и «серая». Думали по-разному, жили разными идеалами, носили в себе зародыши разных направлений национальной мысли».

Антон Лапкевич. 1928 год. Вспоминает: «...Ласовский, сыгравший, к сожалению, не очень красивую роль в нашем возрожденческом движении благодаря своей болезненной «амбиции» и стремлению к славе... Ласовский не был ни социалистом, ни революционером... и впустую тратил свои силы и бесспорные способности на неблагодарную роль творца клерикально-консервативной партии (вместе с бароном Шафнагелем, князем Святополк-Мирским и некоторыми ксендзами)...»

Ласовский уличал Лапкевичей в связях с униатами й даже чуть ли не с черносотенцами, ибо кто же был «сильным в те времена»? Антон же Лапкевич, в свою очередь, обвинял Ласовского в сближении с ксендзами, баронами, князьями...

С началом работы в «Нашей ниве» Янка Купала вообще скоро заметил, что Иван Лапкевич обеспокоен более делами коммерческими, чем газетой как таковой. Доставая всевозможными путями деньги на издание «Нашей нивы», на идею, он не забывал часть из них материализовать в предметах старины — понятно, белорусской, национальной, понятно, ради все той же идеи, ради возрождения Беларуси, показа ее славного и богатого прошлого, создания будущего музея — славы народной. Об этом только и ведутся изо дня в день бесконечные разговоры, идет реклама, пропаганда. Но собирательство музея, торг вокруг национального наследства, коммерсантская радость от приобретенного, выцыганенного, взятого обманом очень уж напоминали поэту малобесядского лавочника Бромку с его потиранием рук от хотя бы маленького гешефта.