Янка Купала

— Тойаны. Якуты своих богатеев так называют. Я как раз для газеты написал и про якутов, и про чувашей. «Негосударственные народы». А кто их сделал такими? Кто сделал нас такими, какие мы есть? Где жизнь? Где красота? Мы только сеятели. Может, и худшая судьба нас ждет, может, все изведется, что мы сеем, да не сеятелям думать об этом.

— Не сеятелям, — соглашается Купала.

— Идет спешный сев...

«Почему спешный? — хочет спросить Купала, но раздумывает. — И тороплив же этот парень. Тут не за год — за десятилетия успеешь ли что сделать! Ведь столько потеряно, упущено. Все надо начинать заново — от мужика, от интеллигента, начинать с языка, с объединения всех униженных царизмом. Впрочем, Сергей все это понимает, по тем же статьям видно...»

«Mów do mnie jeszcze!» — кажется, уже в третий раз исполняет песенку по заказу квартет Тхужа. Что ж, Купале и Полуяну и в самом деле еще много о чем нужно сказать друг другу.

— Неделя, неделя уже прошла, — никак не может успокоиться Купала. — Отправил письмо и подумал: покатились мои слезы... И в тот же день стихотворение написал. Хочешь послушать?

Покатились мои слезы

На живые верболозы,

На сухие камыши,

На глухую боль души.

Покатились мои слезы

На заломы, па дерезы,

На надорванную грудь,

На былой и новый путь.

Покатились мои слезы

На проклятья, на угрозы,

С тяжкой думой — покорись!

Покатились, полились...

— Ты не из тех, Янка, ты не покоришься, — уверенно, точно провидец, говорил Полуян своему другу.

Поэт молчал. И вдруг неожиданно заулыбался:

— Ты случайно французский не знаешь?

— Улляна лен трэ, а Левон коров пасэ, — пошутил Полуян.

— Вот тебе и пасэ. — Купала вынимал из той же записной книжечки свою фотографию. — Подпишу. — И на обороте вывел: «На добрую память... от чистого сердца... Вильно. 29.XI.09».

— А посмотри, какое Вильно парижское, — говорил Купала. — Rue de Vilna, № 36, logement 11. Les cliches sont cońserves ²³. А фотограф ведь рядом с «Нашей нивой», на Виленской. Взгляни-ка еще, как солидно написано: Ghodzko. Только вот не понять, как по-белорусски: или Го́дько, от угодливости, или же Гадько́?.. Французского я тоже не знаю, — продолжал улыбаться поэт, — но, было недавно, проводил одну девчоночку — мать у нее француженка. Чего доброго, скоро заговорю по-французски.

— Не успел нарадоваться литовскому, а собираешься другой учить, — не преминул поддеть своего друга Полуян.

— Как же, кое-кто уже украинский выучил, — не оставался в долгу Купала. — Куда уж нам...

Полуян покраснел. И они продолжали шутить, хоть в «Зеленом Штрале» тем временем объявился Ковалюк. В белой манишке. Черная бабочка. Кого это он Купале напоминал? Поэт не мог сейчас вспомнить, да, собственно, и занимало его совсем другое. В нем, точно больной зуб, ныла и ныла неотвязная мысль: почему, почему ничего не слышно от Эпимах-Шипилло?..

Глава пятая. БЕЛЫЕ НОЧИ КУПАЛЫ

1910

Петербургский «Альманах-календарь для всех на 1910 год» появился в продаже где-то в начале декабря 1909 года. Получалось даже так, что вышел он чуть ли не специально к приезду в северную столицу Янки Купалы, вышел не без добрых намерений со стороны издателей, которые, понятно, и не предполагали, что их альманах-календарь станет одной из первых книг, раскрытых Купалой в Петербурге. Но большой радости альманах поэту не доставил: определенное равнодушие к себе, к своему творчеству почувствовал он в том, как были переведены его стпхи — неточно, небрежно. Но что поэта особенно удручило и при всегдашней уравновешенности вывело из себя, так это снимок, помещенный при стихах и, естественно, выдаваемый издателями за портрет автора. До сих пор в русской прессе снимок Янки Купалы нигде еще не публиковался, и выходило, что альманах в известной мере мистифицировал забытого богом и людьми поэта — печальника-белоруса. Это последнее камнем легло на душу. И что с того, что Купала знал, чей облик предваряет его стихи — самого Франтишека Богушевича. Купале был дорог его великий предшественник — поэт-демократ, страстный будитель национального самосознания белорусов, мужицкий адвокат, выразитель революционно-социального протеста пореформенного крестьянства да еще и повстанец 1863 года. В других обстоятельствах он мог бы даже гордиться, что все так вышло, что его спутали с этой громадной фигурой белорусской литературы конца XIX столетия. Но для новичка в Петербурге, приехавшего сюда искать светлого, идеального, для человека, страстно взыскующего истины, «ошибка» была обидной и горькой.