Янтарная сакма

В казачьих куренях Никола те бумаги заполнял как надо, а подписывали их казацкие писарчуки, люди грамотные, доподлинно знающие цену слова. Цена являла собой вид старинного серебряного динария в детскую ладонь величиной. И в степь бегать не надо за косяком лошадей в сотню голов: за такой динарий тебе самому столько лошадей пригонят с поклонами! За ту цену писцы выводили Моребеду такие подписи в треть листа — хан Батый испугался бы. Под той подписью много дела было обещано исполнить казаками для пользы и радости государя всея Руси Ивана Васильевича.

В кипчакских, татарских да ногайских улусах грамотные абызы и бии[95] тоже зарились на Николино серебро. Им, по нынешним временам, жить приходилось бедно. Нынешней расползающейся Орде требовались воины, и каждый воин теперь был сам себе и поп, и судья: у кого сабля, тот и абыз.

Потому грамотные абызы тайком от аула ставили свои подписи за весь свой род, да к тому же арабскими буквами. Никола Моребед, прежде чем поставить на письменный договор оттиск печатки великого князя, требовал, чтобы самый младший из кочевого рода оттиснул под арабской подписью свой палец. И только потом на бумаге появлялся оттиск герба Московского княжества.

В улусе сразу начинали выть, плакать и орать: кочевой народ, воспитанный ещё свирепостью чингизидов, увидев сверкающую золотом печатку царя, понимал, что попал под русский военный сбор и деваться ему некуда: тесно стало в Степи. С боков, по берегам рек стояли православные казаки, на севере распухала большой войной Москва. Убежать можно было теперь только на юг, в Крым, да только в Крыму выше раба не поднимешься. Ор стихал, когда Никола выбрасывал из повозки мешок, полный новочеканных серебряных кружочков разного размера:

— Пойдёте летом с нами на войну против католиков, денег получите вдвое. Да ещё и пограбите.

Пойдут кочевники в набег на Запад или не пойдут, Николу мало волновало. Ему был важен сам слух о войне, быстрый, как северный ветер, накрывающий знобящим холодом Европу. Тот слух донесётся до папы римского как раз к началу июня. Длинные ли у папы зубы, чтобы укусить свой локоть, Николу тоже не тревожило. Лишь бы клятые литвины не успели выстроить православный домовой храм для дочери Ивана Васильевича, нынешней королевы Литвы и Польши. «Не успеют, — убеждал себя Никола Моребед. — Папа запретил». А значит — война!

Вместе с Николой втянулся в опасную работёнку дьяк Варнаварец, да с ним два десятка вооружённых сербов, вызванных на Русь особым тайным повелением великого князя Ивана Васильевича. Варнаварцу надоело дышать пылью московских архивов. Ему больше нравилось тешить душу в глубинных рейдах тёмного свойства.

После рейдов горели костёлы, подло занимающие место на древних русских землях, да выли жёны шляхтичей, которые ещё полгода назад без разбору, за один косой взгляд, по-хозяйски рубили головы русским мужикам. Шляхтичей теперь принародно косили черногорские сербы, поминая своих родичей, зарезанных на Косовом поле. А окрест шляхетских сёл и поместий стояли на конях казаки, неподвижно, мрачно. От той их мрачности много быстрее неслась от Дона до Днепра чёрная весть: «Война!»

* * *

В зимовальных городках, вырытых в берегах донских притоков, прошлогодние беглые костоглоты из Московии чуть было не ободрали напрочь Николу Моребеда, когда он прочёл гилеванцам и сбродным людишкам грамоту конюшего боярина Шуйского насчёт собирания солдатского войска.

— А пошёл бы твой Шуйский раков кормить на дно! — орали Моребеду злые худющие парни, тряся топорами и обломышами сабель. — Мы здеся народ свободный! Нам трёхразового прокорма не надо! Сами едим, когда хотим. И солдатского тряпья не желаем!

Ватажник утеклецов подождал, пока ор утихнет, поскрежетал зубами и тихо спросил:

— Ты пошто сюда приехал один, ведьмак москальский? Голова у тебя лишняя? Если деньги привёз на солдатчину, так те деньги нам отдай по-хорошему, тогда с головой отсюда уедешь.

Никола Моребед, действительно, от ногайских улусов один поехал туда, где в земляных норах на речке Салке засели московские беглецы. Верхом приехал, да за ним на длинной свайке тянулась двуконная крытая тележка.

Варнаварец же со своими сербами уже переправился на правый берег Дона, искал старые половецкие вежи. Там с давних пор оставались кочевые угорские роды, не похотевшие идти в тесную Европу, чтобы жить среди венгерских теснин. У черногорских сербов да у донецких угров имелось много общих дел боевого свойства. Денег Варнаварец повёз им, соответственно, много...

Два старых казака, что сидели на конях поодаль от драных гилевщиков, разом покачали головами, когда с московским послом злобно заговорил ватажник голытьбы. Те казаки уже прижились здесь, почитай второй десяток лет обретались в степных окаемах при семьях, при конских табунах, при тестях — татарах да при зятьях — крымчаках. Новобеглых они не любили, новобеглые ломали им тихую, богатую жизнь, а потому казаки качнули чубами и поехали от непотребного сбора тихим шагом по глубокой лощине в сторону своего городка на Донском острове...