Янтарная сакма

— Дак ведь ничего не получается, великий государь, с армией постоянной. Ты армию европейского устройства похотел, а у нас и полка не состроишь по ихним уставам.

— Это ты прав. Не построишь. А надо! Надо!

— Тогда ты меня послушай, великий государь, а потом хоть подсаживай в золотую клетку к жиду Схарии.

— Говори.

— Через мои руки прошла тетрадь дьяка Семена из Троицкой обители. Они там твои старые бумаги сортируют, готовят для уложения в шкафы, на вечное хранение. Тот дьяк, Семён, начитался тех бумаг, а он ещё и цифирь хорошо понимает, и обороты с ней. Так вот, беглых людей у нас во княжестве на прошлый год было три тысячи. Ну, кто куда бежал, это понятно. Старики, те в Литву — семейные, бессемейные — это их грех. Но две тысячи молодых парней ушли на Низ. На Волгу и на Дон. Гилевать. Значит что? Будут стоять противу тебя.

— Нет, не так ты говоришь, — перебил Шуйского Иван Васильевич. — Не только противу меня. Против всех!

— Какая разница? Но тот дьяк, Семён, он вот что вытащил из пытошных листов... Беглые и, вестимо, нами пойманные давали сказки: где были, кого резали, да кто у них вожаком...

— Говори, не томи...

— А так выходит, великий государь, что каждый беглый, сволочь гилевая, более чем три рубля за год не воровал, да через кровь!

— Не пойму, к чему ведёшь дело.

— Да к тому, государь, что давай мы указ твой пустим в понизовья Волги и Дона, что по пять рублей в год станем платить за явный, но военный разбой. И без последующей казни кнутом или батогом! А? За бегство и разбой простим, но пусть нам пять лет отработают на солдатской службе! Так и наберём до лета две тысячи солдат! Пять полков! А то и поболее. А им что купцов грабить, что литвинские города, а?

Иван Васильевич хитро глянул на Шуйского, потянулся к кувшину с вином, потом руку отдёрнул:

— А здорово ты придумал! Вот сейчас схожу побеседую с твоим постояльцем и вернусь. На ужин мне прикажи изготовить блинов с тёшкой, поставь на ледник водки крепкой, марийской, да заднюю ногу телёнка пусть потомят в печи, с травами, с кореньями, с перцем... ну, ты знаешь, как я люблю...

Шуйский поднял вверх брови. Только что перед ним сидел матёрый и телом и лицом государь, с волчьим оскалом на лице — и вот, нате вам, сидит уже сильно несчастный и даже как бы пришибленный человек. Хоть ты плачь, на него глядя... Истинно, государь театру польскую показывает!

— Жалко тебе меня? Вот так — жалко тебе? — плачущим, тихим голосом вопросил Иван Васильевич и нарочно дрожащей рукой поправил бороду.

— Вот те крест кладу, копеечку бы тотчас подал, ежели б не ведал, кто ты есть. — Шуйский хохотнул, однако не совсем уверенно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Снаружи горницы, где обитался Схария, вдруг лязгнул засов, стукнулся о металл, дверь отворилась.

— Давай, давай, заходи! — пробасил грозный голос охранного рейтара и в горницу, озираясь, вступил человек... лицом как московский великий князь!

Схария лежал на лавке, в сумраке спальной ниши. Человек его не заметил. Метнулся тот человек в красный угол горницы, а икон там и нет! Но всё равно закрестился, закрестился, как за упокойника. Православный, свинья!

— Гостем будешь или как? — спросил Схария, вставая с лавки.

Человек резво обернулся, и Схария тут же сел на лавку. Как есть — Иван Третий, князь Московский...

— А ты кто будешь? — спросил Иван Васильевич сидящего на лавке длинноносого человека с проплешиной повдоль головы. — Встань, когда с тобой великий государь говорить изволит... Впрочем, сиди...

Схария почуял нечто тёплое внутри груди. Тепло потекло в голову, отдалось понизу рёбер. Аж в промежности щекотно стало. Что-то стряслось в княжестве Московском, раз его, великого князя, сюда, в благую тюрьму, втолкнули. А что стряслось? То, что входило в план умных людей, то и стряслось! Они уж поболее двух десятков лет грызут корни устоев веры и сам ствол этого грязного Московского княжества, кровавого и беспокойного. И богатого! Очень богатого! Значит, догрызли — пало княжество!

— Я буду новгородский человек. А зовут меня Захар Иванкович. А ты ведь великий князь Московский, так?

Иван Васильевич хватанулся за пояс, где обычно висел кинжал. Ан пояса-то нет, кинжала нет!

— Так... А пошто, Захар, ты у себя икон не держишь?

— Это не я, это конюший твой, Мишка Шуйский, икон не держит. Ведь я у него как бы в гостях... потюремщиком.

— Да, Мишка Шуйский... Ох, подлец! Все оказались подлецы! — Иван Васильевич закружил вокруг единственного стула в горнице, два раза стукнул стулом об пол. — Все кругом подлецы! Богодержавного своего государя поместили в тюрьму! Махом, не спросясь! Выпить у тебя здесь нет, Захар Иванкович?

Схария расхохотался. Ну, русские, ну, право слово, как те скоморохи. Выпить! Его скоро под топор положат, Ивана Васильевича, а он — выпить!

Иван Третий диким, потусторонним оком глянул на хохочущего человека, упал на стул, закрыл лицо руками. Из-под ладоней зашепталась молитва... или что он там шепчет?