Янтарная сакма

Книжник тайным именем Радагор грозно глянул на Ивана Васильевича, толчком сунул ему деревянную тарелку с яблоком. Иван Васильевич со вздохом взял яблоко, откусил, стал безрадостно жевать. Радагор тут же забрал пустые тарелки, стукнул подносом в дверь. Вышел. Пленники опять остались одни.

Снаружи, под окнами, заговорили, заругались. Потом к обоим окнам поднялись шесты, на торцах шестов горели толстые свечи в слюдяных фонарях.

— Вот и свет дали. — Схария зло показал пальцем на заоконные фонари. — Твоя это придумка — вот так, через окно, светить своим узникам?

— Мишка Шуйский. Его выверты, — устало сообщил Иван Васильевич. — Сюда, в горницу, свет давать нельзя. Узники пожгут горницу и дом пожгут... Да. Теперь точно, мерекаю я, что кончено моё правление. До утра мне дожить не дадут.

— Ну, ты что, своих русских не знаешь? — опять развеселился Схария. — Они сейчас неделю гулять станут, да неделю после гульбы отходить... Да неделю ругаться, да неделю власть делить, деньги, твоё же добро... А этот срок ты ещё поживёшь. Да и за мной придут.

— Придут? За тобой? Казнить?

— Что ты! За мной мои люди придут...

— А вот за мной придут ещё до рассвета. По нашему обычаю, ни один казнимый князь не должен увидеть рассвет. Тогда в ад точно попадёт...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Иван Васильевич встал, походил вдоль стены с маленькими окнами. Завздыхал:

— Есть в твоих словах правда, Захар Иванкович, есть... Что русские ленивы и безмысленны. Вот я, когда эту тюрьму строил, мог бы наперёд подумать, что самому в ней придётся очутиться? Мог! И мог бы придумать тайный лаз отсюда... Эх, оно, горе луковое!

— Ты меня зови-ка, Иван Васильевич, настоящим моим именем. Схарией зови. Литвинское прозвище про Иванковича мне надоело.

Иван Васильевич как бы и не слышал Схарию. Всё ходил, ходил. Потом опять упал на стул, закрылся ладонями. Вроде и носом пошмыгал.

— Ну, чего у тебя ещё загорелось на душе? — осведомился Схария. Он сожрал целую курицу, выпил шипучего кваса, хлеб был очень хорош. Захотелось беседы, спокойной, неторопливой, поучительной.

— А то у меня загорелось на душе, что вы, благородные и мудрые люди, не пришли сразу ко мне. Не рассказали всё то, что ты мне сейчас рассказал. Разве бы я не понял? Разве бы вам не поддался? А то, понимаешь, пришли твои люди к моим великим боярам, к Юрке Патрикееву, к Бельскому-сыну, к Стрешневу, к сотне других больших чином людей тайно, и тайно всё хорошее им выложили. И пошли они, те мои бояре, по вашему пути... Правда, большие выплаты получили от вас мои великие боярские роды. Так я бы один, за половину тех денег, согласился стать на вашу сторону! А бояр тех либо силой, либо могилой, но за вами бы повёл! Экономия денег вам бы получилась!

Схария внимательно поглядел на Ивана Васильевича. Спереди, сбоку. А у того вроде и слёзы по щекам потекли.

— Обидно мне! — пожаловался Иван Васильевич... Сказанное про обиду успокоило Схарию.

— Конечно, обидно, — согласился он, — что мимо носа протекают огромные деньги. На одного Патрикеева нами был определён пансион в тысячу рублей! В год! Да остальным по семь сотен рубликов... Патриарх твой, Зосима, тот на одни только пожертвования для монастырей выманил у нас почти пять тысяч рублей! А проверить — внёс он те деньги в монастыри, или в свой сундук, как проверишь? Придётся теперь забирать нам тот должок Зосимы монастырскими приходами, землями, да вкладами. Много в твоих монастырях драгоценностей?

— Мало, — вздохнул Иван Васильевич. — Мало, грешен. На свои войны я у них отнимал, да на всякие торопливые нужды... Не на свои — на поземельные! Где надо было семян прикупить, ибо недород приключился, а где лошадей хлебопашцам... Но не то горит у меня на душе. Великие бояре уворовали не из моего кармана, а из вашего, так пусть их... Горит у меня душа от того, что они воровали, но живы теперь будут. А я не воровал и помру. На пеньке свою голову оставлю.

Схария погладил свою проплешину. Вот же недоумок Иван! Деньги шли против него, великого князя Московского, а ему это совсем бестрепетно!

— А что ещё тебе на душе горит?

— А то у меня томится на душе, что вспомнил я жену свою, Софьюшку, и деток своих... Ведь над ними надругательство совершат. Как же я её не послушался, а? Не надо мне было Ленку-молдаванку, да выродка её, Дмитрия, на престол сажать!

— Да, тут ты себя винишь правильно, Иван Васильевич. Над женой твоей, Софьей, да над детьми, конечно, надругаются. Потом их повесят старым обычаем — вниз головой. Так ведь ты сам тот обычай поддерживал. Мог бы его и упразднить. Власть вам подавай, власть. Вот дубиной той власти ты по жене своей да детям нонче и бьёшь! Разве нет?

— Так это не я, это предки... Это обычай отчич и дедич! Нарушь я его — мне тоже прилетит! Куда ни кинь — всё клин!