Япония эпохи Мэйдзи

В чем заключается приспособленность для выживания? В умении приладиться к любой окружающей среде, в способности мгновенно найти решение в непредвиденных обстоятельствах, во врожденной способности встретить и преодолеть все неблагоприятные природные факторы. И определенно — в простой способности выживать. И именно в этой простой способности жить люди Запада стоят неизмеримо ниже людей Дальнего Востока. Человек Востока доказал свою способность изучать и осваивать достижения нашей науки, питаясь одним только рисом, и на такой простой пище, как эта, он способен научиться производить и использовать наши самые сложные изобретения. Что же до человека Запада, то он не в состоянии существовать, не имея средств, достаточных для поддержания чуть ли не двадцати жизней Востока.

Различные виды огромных и удивительных созданий, ныне вымерших, обитали на нашей планете. Не все они были истреблены естественными врагами; многие, по-видимому, погибли просто по причине огромной дороговизны их конструкций во времена, когда дары земли становились не столь обильными. Таким же образом может случиться, что западные расы погибнут по причине высокой стоимости своего существования. Свершив всё, на что были способны, они исчезнут с лица земли — и будут замещены народами, лучше приспособленными для выживания.

Подобно тому, как мы истребили более слабые расы, просто их пережив, монополизируя и забирая, без зазрения совести, всё необходимое для их счастья, таким же образом мы сами можем быть в конечном итоге истреблены расами, способными нас пережить, довольствуясь меньшим, способными монополизировать всё, что нам жизненно необходимо, — расами, более терпеливыми, более самоотверженными, более плодовитыми и значительно менее дорогими в содержании для природы. Они должны, несомненно, унаследовать наши знания, усвоить наши наиболее полезные изобретения, продолжить работу лучших из наших видов промышленности — возможно, даже сохранив всё наиболее ценное, что можно продолжить, в наших науках и наших искусствах. Но они едва ли будут сожалеть о нашем исчезновении больше, чем мы сами сожалеем об исчезновении динотерия или тираннозавра.

Приложение Письмо Бэзилу X. Чемберлену

Кумамото, 17 января 1893 г.

Дорогой Чемберлен, пишу вам лишь по причине того, что чувствую себя одиноко; не эгоистично ли это? Однако если я сумею хотя бы немного вас развлечь, вы мне это простите. Вы были в отъезде целый год, а посему, быть может, вам захочется услышать некоторые мои впечатления за это время. Вот они.

Иллюзии исчезли навсегда, но память о многих приятных вещах останется. Я знаю о японцах намного больше, чем знал год тому назад, но я по-прежнему далек от хорошего их понимания. Даже моя собственная женушка по-прежнему отчасти остается для меня загадкой, хотя всегда самого милого свойства… Существуют национальные особенности, трудные для понимания. Хочу рассказать об одной такой. В Оки нам очень полюбился маленький мальчик-самурай, переживавший трудные времена, и мы забрали его с собой. Сейчас он у нас наподобие приемного сына, — ходит в школу и всё иное. Первое время я пытался немного приласкать его, но обнаружил, что это расходится с обычаем и что даже сам мальчик этого не понимает. Дома по этой причине я почти никогда с ним не разговаривал; он оставался полностью под присмотром женщин. Они относились к нему доброжелательно, хотя, как мне думалось, несколько холодно. Такие отношения были мне непонятны. Его никогда не хвалили и крайне редко бранили. Между ним и всеми остальными домашними установился безукоризненный кодекс вежливости, согласно степени родства и положению в обществе. Он казался крайне холодным в своих манерах и, быть может, даже не испытывал никакого чувства благодарности, насколько я мог судить. Казалось, что ничто не может поколебать его юное спокойствие; был ли он счастлив или несчастлив, его выражение лица было совершенно как у какого-нибудь каменного Дзидзо. Однажды он уронил и разбил чашку. Согласно обычаю, никто не обратил внимания на эту оплошность, дабы не причинить ему боль. Внезапно я увидел слезы, струящиеся по его лицу. Лицевые мускулы, как обычно, вполне сохраняли выражение улыбчивой безмятежности, но даже волевое усилие не могло сдержать слезы. Они шли самопроизвольно. После этого все рассмеялись и стали говорить ему всякие хорошие вещи, пока он тоже не рассмеялся. Однако какая тонкая чувствительность, о существовании которой никто, мне подобный, не мог бы и догадываться.