Читаем Япония: язык и общество полностью

Тема предлагаемой работы — языковая ситуация в Японии в 80–90-е годы XX в. Однако для должного понимания современных социолингвистических проблем необходимо кратко охарактеризовать, как сложилась эта ситуация. Мы не имеем возможности рассмотреть здесь всю историю социального функционирования японского языка; эта проблематика изучена в ряде работ как в Японии [Бунтайси, 1972], так и в нашей стране [Конрад, 1960].

Как известно, переломным моментом японской истории была буржуазная революция 1867–1868 гг. Последовавшая за ней эпоха была периодом формирования и развития японского капитализма, активной европеизации японской культуры. Многое из того, что осталось от феодальных времен, не соответствовало новым общественным отношениям. Одной из проблем, требовавших скорейшего решения, была проблема языка.

Для феодальной Японии был характерен типичный для феодальных государств разрыв между разговорным и литературным языком. Население Японии говорило на многочисленных сельских и городских диалектах, причем в условиях феодальной раздробленности и географической обособленности различных районов страны диалектные различия были значительными. Носители достаточно удаленных диалектов не могли понимать друг друга, в то же время они, как правило, не владели какой-либо общей языковой системой.

Единственным сформировавшимся литературным языком в Японии до второй половины XIX в. был старописьменный японский язык, или бунго [1]. Наряду с бунго использовали и японизированный китайский язык (так называемый камбун), господствовавший до XIX в. в сфере официальной документации и в конфуцианской науке. Бунго сложился в эпоху Хэйан (IX–XII вв.) на диалектной основе Киото, столицы Японии того времени. Первоначально бунго мало отличался от языка, на котором говорили высшие социальные слои столицы, но постепенно разрыв между устной речью и письмом становился все заметнее. Устная речь не кодифицировалась, а язык, лежащий в ее основе, постоянно изменялся. При написании текстов на бунго первоначально происходила ориентация на язык авторитетных памятников как на образцовый, а с XIII в. началось установление языковых норм. Идея об историческом развитии языка была чужда японским филологам феодальной эпохи, нормирование языка понималось как следование литературе VIII–XII вв. и очищение его от «порчи», т. е. от элементов, появившихся позже, и от диалектизмов. Японские филологи, особенно ученые XVII — начала XIX в., создали весьма изощренную технику вплоть до довольно совершенных методов фонетической реконструкции с целью сохранить бунго в неизменном виде (см. [Алпатов, Басе, Фомин, 1981]). Уже к XIII–XIV вв. орфография бунго была далека от реального произношения, а в XIX в. бунго представлял собой особый язык, никому не понятный без специального обучения.

Бунго использовался по всей Японии, на нем создавались произведения художественной литературы, а позднее и некоторые научные сочинения. Крупнейшие японские писатели XVII–XIX вв.: Ихара Сайкаку, Тикамацу Мондзаэмон, Дзиппэнся Икку и другие — вводили в произведения разговорные элементы своего времени, однако основой их авторского текста был все же бунго (анализ языка этих писателей см. [Сыромятников, 1978, с. 14–30]). Безусловно, бунго, давно потерявший разговорную основу и употреблявшийся лишь на письме [2], не годился на роль общенародного языка буржуазной Японии.

До буржуазной революции 1867–1868 гг. все формы существования японского языка, за исключением бунго, были территориально ограничены. Это определялось тем, что на большей части территории страны, особенно в сельской местности, просто не было необходимости в междиалектном общении. Прикрепление крестьян к земле, запрещение передвижения для значительной части населения в Японии XVII–XIX вв. способствовали консервации диалектной раздробленности. Лишь три языковых образования в Японии того времени (не считая бунго) выходили за рамки обычного диалектного использования.

Во-первых, это столичный, киотоский диалект. Он считался наиболее престижным, что отмечали и первые европейцы, побывавшие в Японии в XVI–XVII вв. (см. [Сыромятников, 1965, с. 4]); он был известен и за пределами Киото, а в конце XVI — начале XVII в. предпринимались попытки создания на нем литературных произведений (см. [Сыромятников, 1965, с. 16–34]). Однако выдвижение Эдо как экономического и политического центра Японии прервало складывание литературного языка на киотоской основе.

Во-вторых, это диалект Сюри (окинавский), использовавшийся как средство междиалектного общения на о-вах Рюкю. В период независимости этих островов (1429–1609), а затем их полунезависимого существования (1609–1872) на основе диалекта Сюри сложился определенный языковой стандарт; появились и литературные тексты, написанные по-окинавски. Однако формирование этого стандарта было прервано в конце XIX в. в результате общегосударственной языковой политики, направленной на единство литературного языка во всей Японии. [3]

Перейти на страницу:

Похожие книги

Косьбы и судьбы
Косьбы и судьбы

Простые житейские положения достаточно парадоксальны, чтобы запустить философский выбор. Как учебный (!) пример предлагается расследовать философскую проблему, перед которой пасовали последние сто пятьдесят лет все интеллектуалы мира – обнаружить и решить загадку Льва Толстого. Читатель убеждается, что правильно расположенное сознание не только даёт единственно верный ответ, но и открывает сундуки самого злободневного смысла, возможности чего он и не подозревал. Читатель сам должен решить – убеждают ли его представленные факты и ход доказательства. Как отличить действительную закономерность от подтасовки даже верных фактов? Ключ прилагается.Автор хочет напомнить, что мудрость не имеет никакого отношения к формальному образованию, но стремится к просвещению. Даже опыт значим только количеством жизненных задач, которые берётся решать самостоятельно любой человек, а, значит, даже возраст уступит пытливости.Отдельно – поклонникам детектива: «Запутанная история?», – да! «Врёт, как свидетель?», – да! Если учитывать, что свидетель излагает события исключительно в меру своего понимания и дело сыщика увидеть за его словами объективные факты. Очные ставки? – неоднократно! Полагаете, что дело не закрыто? Тогда, документы, – на стол! Свидетелей – в зал суда! Досужие личные мнения не принимаются.

Ст. Кущёв

Культурология
«Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]
«Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]

Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии. Сравнительный метод помогает идентифицировать особость и общность каждого из сопоставляемых объектов и тем самым устраняет телеологизм макронарратива. Мы предлагаем читателям целый набор исторических кейсов и теоретических полемик — от идеи спасения в средневековой Руси до «особости» в современной политической культуре, от споров вокруг нацистской катастрофы до критики историографии «особого пути» в 1980‐е годы. Рефлексия над концепцией «особости» в Германии, России, Великобритании, США, Швейцарии и Румынии позволяет по-новому определить проблематику травматического рождения модерности.

Барбара Штольберг-Рилингер , Вера Сергеевна Дубина , Виктор Маркович Живов , Михаил Брониславович Велижев , Тимур Михайлович Атнашев

Культурология