Япония. В краю маяков и храмов

С Сакураи приключилась аллергия. «Потому что какая-то гадость зацвела!» — как он объяснил. Тут и правда сейчас уйма всего цветет, хоть и октябрь. Очень красиво. Но Сакураи без конца чихает и трет нос — совсем как рысь, которая из любопытства сунула морду в еще не остывшие угли охотничьего костра. А Косида — он просто простудился и тоже чихает. Так они и чихают — то хором, то попеременно. Просто жалко на них смотреть. А недавно Сакураи воспитывал Фуруи у себя в кабинете. Я там же торчала. Бедный Фуруи — ему на правах любимого ученика всегда достается больше всех. За магистерскую работу: она у него не особо-то идет. Фуруи — практик. Он днюет и ночует в мастерской, абсолютно неподражаемо вычерчивает фасады реставрируемых храмов — огромные развороты сложнейших вычурных конструкций. Причем вполне способен делать это прямо с обмерочных набросков, им же и произведенных. После окончания аспирантуры Фуруи пойдет работать в самую крутую, старую и знаменитую реставрационную фирму. «Что мне с Фуруи делать, — горестно вздыхает Сакураи, — он умница и многого добьется, но ему надо получить степень… А что я буду без него делать, когда он выпустится?» И круг замыкается — Фуруи снова получает свое и беспомощно лепечет что-то про асимметрию расположения стропил над опорами в храмах школы Кеннин-дера… Когда-то же он защитится, куда ему деваться! В апреле выпуск. Очередную воспитательную акцию прерывают странные звуки из мастерской — соседней с кабинетом Сакураи комнаты. Я прекрасно понимаю их природу: это Косидин безумный чих. Но Сакураи почему-то тормозит и спрашивает, что это за шум, не телефон ли звонит. Мы с Фуруи начинаем тихо выпадать в осадок. «Чего вы угораете, что за кошмар там у нас в мастерской творится?» Фуруи берет на себя тяжелую миссию объяснений: «Сэнсэй, это не телефон, это там Косида чихает и сморкается!» «О господи, это невыносимо!» — Сакураи вскакивает и выбегает в мастерскую: — Косида, это невыносимо! Сделай что-нибудь, иди в аптеку, иди домой спать!

— ЧХИ, — говорит Косида, — ЧХИ! ЧХИ! Пойдемте в аптеку вместе, можем даже поехать на моем велосипеде, ЧХИ! ЧХИ!

— ЧХИ! — соглашается Сакураи.

Я молча сползаю под кресло.

— Стропила школы Кеннин-дера, — задумчиво повторяет восседающий на углу стола Фуруи. — Почему же это они все-таки такие несимметричные?

— Может, они тоже расчихались в свое время? — выдаю я свежую научную мысль из-под кресла. Show must go on…

И show go on. Буквально через полчаса — в забегаловке по соседству с университетом. У них тут, оказывается, милая традиция — по пятницам они (Сакураи, Фуруи и Косида) обедают в этой забегаловке — едят удон. Удон — это такие толстые длинные макароны, как правило — в супе. Суп бывает разный, и там еще всякое добавлено — мясо, водоросли-нори, рыбная паста: есть много разных видов. Еще есть такой же суп с гречневой лапшой соба, но это уже немного другая еда. Я не очень-то люблю макароны, особенно в супе. Но теперь вот тоже хожу с ними по пятницам. Чтоб вы знали: когда японцы едят макароны в супе, они имеют невинную национальную привычку с шумом их засасывать. Это просто отпад, а не зрелище (да к тому же еще и слушище). Просто бесплатное посещение обезьянника. «Ты просто вкусного удона никогда не ела, — увещевает меня Сакураи, — тут он как раз очень классный, прекрати жевать рис, попробуй». Пробую, что мне остается. Тут, правда, вкуснее, чем обычно, оттого что сам суп вкусный. А макароны, они макароны и есть.

— Если человек ест удон тихо, то это производит странное впечатление, — прозрачно замечает Сакураи.

— Ну да, прямо сейчас вот чавкать начну радостно. Потом привыкну, вернусь в Европу и там тоже буду так чавкать. И какое это тогда будет производить впечатление, а?

— Не надо нас дурить, в Европе такой еды и в помине не водится, там тебе чавкать будет просто нечем!

Прав он, конечно. Но вот у каждого на земле есть свой предел возможностей. Я научилась читать и красиво писать кисточкой их иероглифы, выражать мысли задом наперед и по частям, как это в японском языке принято, могу с удовольствием пить саке, ловко кушать водоросли и сырую рыбу палочками, пишу хайку, кланяюсь по любому случаю, сплю на полу и ем сидя на коленях, называю стропила смешным словом «таруки» и практически рефлекторно два раза хлопаю в ладоши перед алтарем синто. Могу даже разгуливать по общественным бассейнам с горячими источниками в голом виде и водить машину по левой стороне дороги. Но я никогда, вы понимаете, НИКОГДА не смогу чавкать, когда ем удон!

Глядя, как я мучительно, временами возмущенно шипя, углом рта пытаюсь откусить кусочек от горячих, скользких макаронин, бесконечно вытягивающихся из миски супа и все норовящих туда же победоносно с брызгами шлепнуться, Сакураи задумчиво изрекает:

— Я, кажется, понял, почему ты не любишь удон… Ты все-таки кошка, а кошки не могут есть горячий суп. Им же язык жжет…