Японский городовой

Встреча отряда сопровождения цесаревича с Эскадрой Тихого океана состоялась уже ближе к вечеру, когда Николай успел отлично выспаться в пригреваемом солнцем и обдуваемом ветерком кресле на мостике «Памяти Азова». Всё это время Дубасов вёл отряд на запад на восьми узлах, постоянно меняя наблюдателей на мачтах «Мономаха», чтобы они не дай Бог не устали и не пропустили дымы на горизонте. Всё, однако, обошлось благополучно, дымы были замечены вовремя, и соединение состоялось засветло. Два фрегата перехватили курс Эскадре, сблизились с ней и остановили машины. Против ожидания, цесаревич не вызвал Назимова к себе на «Азов», а соизволил прибыть на « Адмирала Нахимова» сам, туда же явился и Дубасов.

В адмиральском салоне Николай скромно уселся в сторонке, за кофейный столик, не став мешаться с морскими офицерами, и спросил крепкого чаю с сахаром. Бесшумно помешивая сахар серебряной ложкой, он, казалось, вовсе не интересовался происходящим, предоставив Дубасову докладывать о событиях в Кобе. За спиной Николая замер Волков с трофейной катаной и громоздкой кобурой смит-вессона на поясе, в свободной позе облокотившись на спинку кресла, имея донельзя героический вид и явно гордясь этим.

Цывинский, привезённый на встречу цесаревичем, наблюдал за реакцией присутствующих. Капитаны канонерок слушали достаточно внимательно, но периодически поглядывали на Назимова, следя за его реакцией. Бауэр, присланный из Петербурга для неудавшейся замены Дубасова и успевший вопреки всему с ним подружиться, а потом оставленный при штабе Назимова, ловил каждое слово и, кажется, жалел, что его там не было. Назимов, напротив, всё более мрачнел, на середине доклада поднялся и принялся прохаживаться по кабинету. Получилось так, что лицом к нему вдоль стены стоял Дубасов и сидели Цывинский и Бауэр с Федотовым. Напротив них, спиной к своему адмиралу, сидели капитаны канонерок и «Джигита», а за спиной Назимова в свою очередь оказался цесаревич в глубоком кресле возле кофейного столика, потихоньку попивающий чай. Капитаны пароходов Доброфлота приютились на стульях в сторонке, как не вполне военные моряки, не имеющие права голоса.

Наконец Дубасов закончил, и уже порядком разозлённый Назимов дал волю гневу:

- Господин капитан первого ранга, - обращение не по имени и отчеству уже свидетельствовало о глубокой неудовлетворённости начальства: - Кто по-вашему дал вам право устраивать бойню в порту, угрожая жизни мирных жителей и имуществу иностранных компаний?

- Огонь японских пушек, очевидно, ваше высокопревосходительство, - смутить Дубасова такими мелочами было невозможно.

- Довольно было подавить открывшую огонь первой батарею, а не разрушать половину порта. Воображаю, какие статьи выйдут теперь в «Таймс» по этому поводу! Далее… - и адмирал дал волю гневу. Павел Николаевич вообще обладал властолюбивым и резким характером, которому за время командования Эскадрой приохотился давать полную свободу. Возомнившему о себе капитанишке досталось за всё, от чрезмерного расхода снарядов на полные залпы, и до провоцирования войны с Британией. Дубасов тоже не привык лезть за словом в карман, умел оттоптать мозоль любому начальству так, что оно ещё и осталось бы виновато, но сейчас помалкивал: ему было видно то, что Назимов, не имея глаз на затылке, видеть не мог, а именно лицо цесаревича. Тот пару раз пытался вставить слово в грозный монолог флотоводца, однако голос его был тих, а интонация спокойна, и завороженный звуками собственной речи адмирал этого попросту не заметил. Капитаны канонерок обернулись, внимая учиняемому разносу, однако тут им тоже открылось невидимое для Назимова, и выражения их лиц начали меняться.

Наконец и сам Павел Николаевич почувствовал: что-то не то. Дубасов, вместо того, чтобы вытянуться в струнку и есть глазами начальство, стоял расслабленно и даже едва заметно улыбался в усы. Его же собственные, эскадренные капитаны, вместо того, чтобы почтительно внимать, вели себя странно. Одни отводили глаза и даже краснели, другие же словно порывались вскочить и отхлестать его по щекам, будто он не произнёс только что внушающую трепет речь, а плюнул при всех на портрет Государя Императора, и теперь подлежит изгнанию из офицерского общества. Государя… Назимов наконец расслышал за своей спиной деликатный звон серебряной ложечки по стакану, и замолчал. Затем скрипнуло кресло, и тихий, абсолютно спокойный голос произнёс:

- Павел Николаевич, милостивый государь… - из уст того, кому предстояло стать в будущем Государем Всея Руси, такое обращение звучало поистине странно: - Простите меня, мой голос, кажется, звучит недостаточно громко и внятно после ранения, и вам меня не слышно. Повернитесь и встаньте ко мне лицом, будьте так любезны…

Назимов, на глазах бледнея, повернулся. Николай отставил стакан на столик и взял в руки трость, прислонённую до того рядом. Пальцы его принялись легко поглаживать массивный бронзовый шар набалдашника, однако адмирал этого не видел - его взгляд оказался прикован к глазам цесаревича, который удовлетворённо продолжил: