Японский любовник

Правительство распространило анкету, единственным приемлемым ответом в которой было «да». Всем эвакуированным от шестнадцати лет и старше полагалось ее заполнить. Каверзных вопросов было немало, от японцев требовалась верность Соединенным Штатам, готовность сражаться, куда ни пошлют, применительно к мужчинам, и служить во вспомогательных частях, если отвечали женщины, и отказ в повиновении императору Японии. Для иссэй, таких как Такао, требуемые ответы означали отказ от своей национальности без права сделаться американцем, но этот путь выбрали почти все. Отказывались некоторые молодые нисэй, которые были американцами и потому чувствовали себя оскорбленными. Таких отказников прозвали No-No, правительство посчитало их опасными; японская община, с незапамятных времен избегавшая скандалов, их осудила. Одним из No-No оказался Джеймс. Отцу было неимоверно стыдно, после ареста сына Такао заперся в своей барачной секции и выходил только по нужде. Ичимеи приносил ему еду, а потом вставал в очередь во второй раз, чтобы поесть самому. Хейдеко и Мегуми, тоже страдавшие от выходок Джеймса, пытались заниматься привычными делами, с высоко поднятыми головами снося нехорошие шепотки, упреки в глазах соотечественников и попреки лагерного начальства. Всех Фукуда, включая Ичимеи, несколько раз допрашивали, но серьезных последствий эта история не возымела — благодаря получившему повышение Бойду Андерсону, который защищал их как мог.

— Что будет с моим братом? — спросила Мегуми.

— Не знаю. Возможно, его пошлют в Тьюл-Лейк или в Форт-Ливенворт в Канзасе, это будет решать Федеральное бюро тюрем. Думаю, его не выпустят до окончания войны, — ответил Бойд.

— Здесь поговаривают, что No-No расстреляют как шпионов…

— Не верь всему, что слышишь, Мегуми.

Арест Джеймса необратимым образом повлиял на характер Такао. В первые месяцы после эвакуации он участвовал в жизни общины, терпеливо возделывал огороды и мастерил мебель из упаковочной древесины, которую добывал на кухне. Когда ни один предмет больше не влезал в ограниченное пространство барака, Хейдеко предложила мужу делать мебель для других семей. Такао попробовал получить разрешение на кружок дзюдо для мальчиков, но ему отказали; начальник лагеря испугался, что мастер посеет в учениках бунтарские идеи и поставит под угрозу безопасность солдат. Такао втайне продолжал тренировать своих детей. Он жил в надежде на освобождение, считал дни, недели и месяцы, ставил пометки в календаре. Его не покидали мысли о питомнике для цветов и декоративных растений, который им с Исааком Беласко так и не удалось создать, о деньгах, которые он скопил и которых лишился, о доме, за который платил годами, а теперь владелец оставил его за собой. Десятилетия упорства, труда и верности долгу, а в конце концов ты заперт за колючей проволокой, точно преступник, горестно повторял Такао. Он был человек непубличный. Многолюдье, неизбежные очереди, шум, отсутствие личного пространства — все это его раздражало.

А вот Хейдеко в Топазе расцвела. В сравнении с другими японскими женщинами она была непочтительной супругой: она могла яростно препираться со своим мужем, но при этом посвятила всю жизнь домашнему очагу, детям и тяжелому садовому труду, не подозревая, что внутри ее дремлет ангел гражданской активности. В концентрационном лагере у Хейдеко не было времени на отчаяние или скуку, она всечасно решала чужие проблемы и боролась с лагерным начальством, добиваясь на первый взгляд невозможного. Дети ее жили за забором — в заточении, но в безопасности, ей не приходилось за ними надзирать: для этого существовало восемь тысяч пар глаз и еще контингент Вооруженных сил США. Основной заботой Хейдеко сделался присмотр за Такао, чтобы тот не рассыпался окончательно: ей уже не хватало изобретательности выдумывать задания, которые помогали мужу чувствовать себя при деле и не оставляли времени на раздумья. Такао постарел, их десятилетняя разница в возрасте стала намного заметней. Вынужденное барачное общежитие положило конец влечению, прежде подслащавшему сложности совместной жизни, нежность сменилась разочарованием с его стороны и терпением — с ее. Стесняясь детей, живущих в той же комнате, супруги старались не прикасаться друг к другу на своем узком ложе, и таким образом простейшая связь между ними истончилась. Такао замкнулся в озлобленности, а Хейдеко раскрывала свои способности к служению и лидерству.