Ярмарка

— Он у нас очень скромный, Дим Димыч, очень, очень. И это хорошо, я вам говорю, хорошо. А что, лучше иметь зятя нахала, говоруна? Ха! Ради Бога. Избавьте. Я ретируюсь. Витюшенька, — говорит она младшему сыну, толстому мужчине с усиками, — Витюшенька, скажи что-нибудь остроумное. Наш Витюшенька очень, очень остроумный, а наш папа, Лев Семенович, был еще остроумнее. Наш папа, Лев Семенович, был очень красивый, очень, еще красивее Витюшеньки. Витюшенька красивый, но Лев Семенович был еще красивее, он был ниже ростом, но толще, толще, и очень красивый и остроумный. И вы знаете, на кого он был похож? На Олега Стриженова. Как это ни парадоксально! Магдалина, — обращается она к другой невестке, — твой муж Витюшенька — гроссмейстер, не какая-нибудь пешка. Ты должна за ним тянуться, ты должна регулярно читать «Шахматный листок» и разбирать композиции и быть полноценной помощницей своего мужа. А вот когда наш Юрочка, — она обращает лицо к старшему сыну, — был еще вундеркиндом, он был неземной, он говорил: «Мама, а трава голубая?» Никто, никто не видел этого, все думали, что трава зеленая, а он увидел ее голубой и оранжевой — помнишь, мой мальчик, мой ангелочек, как ты увидел траву оранжевой?

Ангелочек, багровый от коньяка, в одышке сопит над тарелкой, поедая крабы в майонезе.

— Перестань, мама, я тебя умоляю.

— Что значит умоляю? Я разве говорю неправду? Я ведь говорю святую уникальную правду. Пусть все знают, как у тебя устроены хрусталики глаз. Это не военная тайна.

Аллочка, доченька, расскажи гостям, как вы с Дим Димычем провели праздник Первое мая в своем кооперативном доме композиторов. Какой прекрасный дом. Единственный! Он весь звучит музыкой, каждая квартира — это храм музыки. Кто еще живет в вашем доме, кроме вас? Шостакович? Нет, не живет Шостакович? А Святослав Рихтер живет? И Матвей Блантер живет? В одном подъезде? И уже, наверное, живет доцентка Леман-Крандиевская!

Леман-Крандиевская! Моя подруга, моя лучшая, самая старая, самая милая, роскошная подруга. Она заболела и просила купить и принести ей в больницу двести грамм сыра датского, триста грамм колбасы любительской и два сырка сладких. Я пошла в магазин и купила, как она просила, двести грамм сыра датского, триста грамм колбасы любительской, два сырка сладких и еще от себя банку варенья, по своей инициативе. И она очень, очень обрадовалась мне, хорошо приняла и тут же заплатила за двести грамм сыра датского, триста грамм колбасы любительской, два сырка сладких, а за варенье нет. Мелочная! Сенечка, возьми элегантно пирожное эклер, — говорит она мальчику с жадными глазами. — Наш Сенечка тоже из ряда вон выдающийся. Он учится в школе с английским языком обучения. Сенечка, деточка, скажи по-английски: «Я люблю родину».

Ах, дети мои, вы даже не понимаете, какое счастье выпало вам жить в нашу эпоху.

Развод по-итальянски

Маленький городок Жмеринка на Украине. Раннее утро. Только что открылась касса кинотеатра.

Аккуратный круглолицый мальчик в беретике тянется на цыпочках к окошку и подает медяки.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Как будто ты не знаешь, что дети не допускаются?

— Я не дети, — говорит мальчик.

— А кто ты, старик?

— Да, я уже хожу в четвертый класс.

— Вот когда ты пойдешь в одиннадцатый, тогда и являйся.

— Но тогда уже не будет этой картины, — возражает мальчик.

— Будет другая. На твою жизнь хватит. — И окошко с треском захлопывается.

Мальчик с минуту стоит перед закрытым окном, потом, поднявшись на цыпочки, осторожно стучит.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Я же только что тебе сказала, что нельзя! Или это был другой мальчик?

— Да.

— Что да?

— Другой.

— Ну, так я тебе скажу то же самое. Детям на «Развод» нельзя.

Мальчик вздыхает, долго глядит на закрытую кассу. Потом, поднявшись на цыпочки, снова стучит.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Слушай, долго ты меня будешь мучить?

— Да.

— Пока я тебе не дам билета?

— Да.

— Ну, так дай уж свою мелочь, возьми билет и отцепись.

Десять лилипутов на одной кровати

В городе Киеве, на Куреневке, в своем собственном домике под белой цинковой крышей жил мещанин по фамилии Барыга. Косолицый, длиннорукий, в старинном картузе, из тех, что кричали «Слава, слава!» петлюровским куреням, а потом встречали хоругвями генерала Драгомирова, а потом сидели в подвале чека на Короленко, в нэп он крупно торговал рогатым скотом, а после, в годы реконструкции и пятилеток, разводил в сарае кроликов, мясо пускал на фарш и пек пироги, которые жена продавала на Сенном базаре, а сушеные, выделанные шкурки Барыга продавал шапочных дел мастерам, гнездившимся в подъездах под лестницами больших домов на Крещатике. А кроме того, Барыга сдавал свою большую комнату по договору артистам цирка — клоунам, канатоходцам, укротителям, лилипутам.

Как раз накануне войны у него и поселилась труппа лилипутов, выступавшая в номере гастролирующего иллюзиониста, а кроме того, еще приученная к бальным танцам и чтению политических куплетов.