Ярмарка

Для всей этой труппы гамузом хозяин Барыга отрядил свою никелированную кровать. Десять лилипутов спали поперек кровати, как куклы, положив свои крупные, многотрудные головы на маленькие атласные подушечки, которые возили с собой в реквизите. И ночью в комнате стоял храп, как в хорошей казарме.

На этот раз Барыга по договору с администрацией держал пансион и кроме ночлега кормил артистов арены, для чего жена ежедневно лепила из кроличьего фарша и жарила десять котлеток, пять на обед и пять на ужин, по одной котлетке на двух лилипутов.

Все они были родом русские, из среднерусской провинции — Пензы, Тамбова, Орла, но имена у них зачем-то для афишного шика, публичного интереса или по профессиональной цирковой традиции, а может, еще для чего-то были иностранными: Серж, Жан, Макс, Микки, Базиль, и только одного почему-то звали Ваня. Ваня даже среди лилипутов, этой ветви человечества, был карлик. Похоже, что он возник в колбе. И товарищи величали его Иван Иванович.

Крохотный, изнеженный Ваня с желтым, старческим личиком, на которое микроскопическая его жизнь наложила множество морщин, мелких тривиальных забот и обид, но в душе его жила и баюкалась несоизмеримая гордыня, как бы бравшая реванш за все обиды, им пережитые и перечувствованные.

Кроме этой гастрольной труппы лилипутов, самого хозяина, его жены-поварихи и свояченицы, работавшей уборщицей на кладбище в близком отсюда Бабьем Яру, в комнате еще снимала угол студентка консерватории Олечка. И вот в будущую музыкантшу влюбился по уши лилипут Ваня.

Он был очень сентиментальным, задушевным, влюбчивым и писал Олечке по ночам стихи крупными, круглыми буквами, а перед тем как она уходила в консерваторию, просил ее присесть, а он стоял возле ее стула и писклявым, энергичным голосом декламировал ей свои романсы. И это было очень трогательно, и Олечка смеялась и плакала.

Барыга не церемонился с государственными артистами, и, уходя рано утром на привоз, он закрывал еще спящих лилипутов на висячий замок, чтобы не обокрали его, и если кто из маленьких работников арены просыпался и ему надо было во двор, он долго ломился в закрытую дверь, бегал по дому, пока, наконец, к удивлению уток и кроликов, не вылезал в окошко.

Приходя домой, Барыга сурово, насмешливо глядя на старческие восковые личики, выслушивал их кроткие, писклявые жалобы, что-то обычно в это время жевал, а когда ему надоедало, он говорил:

— Ну, цыц!

Барыга вытаскивал из теплой печи накрытую сковородку с кроличьими котлетками и давал по одной котлетке на пару артистов, и они уже сами, аккуратно и справедливо, делили котлетку на равные части, и садились за стол, и клевали, как птицы.

Барыга следил за тем, чтобы они аккуратно ели, не проливали суп или чай на скатерть, не болтали, как дети, под столом ногами, не катали из хлеба катышек, кидая их друг в друга. Вообще, чтобы все было чинно, благородно, как за семейным столом. И если у лилипутов была репетиция, то он, как отец-командир, следил и за репетицией, чтобы все было правильно, благородно и завлекательно.

Киев был прекрасен в эти тихие, прозрачные дни сентября 1941 года. Золото осенних каштанов, шуршание редких машин по перегороженному баррикадами Крещатику, тротуары, полные гуляющей публики, зрелищная толпа у первого кинотеатра, бывшего Шанцера, ничто не говорило о войне, о том, что немцы за Демиевкой, в Голосеевском лесу, и просматривают Киев в полевой бинокль.

Как раз в эти дни на Николаевской улице в помещении театра Франко открывалось новое зрелище, в программе которого участвовали не успевшие эвакуироваться артисты оперы, драмы, эстрады и цирка. И среди номеров была и оратория с музыкой, исполненная труппой цирковых лилипутов. Они были разнообразные и витиеватые артисты, работали с клоунами, кудесниками, к удивлению и аханью цирка, волшебно появлялись вместе с голубями из чемоданов, саквояжей и потайных шкафов. Они подзуживали клоуна в широких клетчатых штанах и грандиозных башмаках Паташона, отвечая на его дурацкие вопросы, принимали участие даже в гимнастических номерах и иногда даже входили в клетку льва, царя зверей. Но на этот раз тут не было ни диких зверей, ни аттракционов, а они просто вышли на сцену строем и под бодрую музыку маршировали и декламировали пафосный текст: «Киев был и будет советским!» И это было смешно и трогательно, и публика, состоящая из военных, ополченцев, бойцов истребительного батальона, жителей Киева, охотно аплодировала им.

После спектакля труппу лилипутов, разместившуюся в одном «виллисе», увезли на Куреневку.

Этим вечером Ваня принес откуда-то бутылку шампанского. Бутылка была больше него, и, так как она не влезала в его карман, он нес ее под мышкой, как ружье, которое вот-вот выстрелит.

В этот вечер Ваня объяснился Оленьке.