Ярмарка

Барский бассейн занимал старик Хмуренко, бывший красногвардеец, который явился сюда еще в марте 1918 года в кожанке и барашковой солдатской шапке, с винтовкой, пахнущей порохом. Тогда он был молод и одинок и несмышленыш. Но потом женился, родились дети, сначала мальчик, а потом девочка, и жена выписала из деревни мать, и дети пошли в школу, а потом в университет и женились, и сюда, в этот же бассейн, дочь привела мужа, а сын жену, и у них родились дети, и красногвардеец стал дедушкой, а бабушка стала прабабушкой, и вся династия Хмуренко жила здесь. Окно было где-то под потолком, и видно только небо, и осенью свет зажигали в три часа дня, и казалось, что так было и будет всегда, никто не слыхал, чтобы кто-нибудь из нашей квартиры получил или надеялся получить новую комнату. Это было как полет на Марс, который когда-то, может быть, и будет, только не при жизни нашего поколения, где-то кто-то в последние годы и получал комнаты в новых больших, громоздких, серобетонных домах на Кутузовке и на Песчаных, но до нашей квартиры это почему-то не доходило, как, впрочем, и до многих других. Может быть, потому что у нас не жили лауреаты, не было академиков или ведущих писателей, не было выдающихся личностей, а жили, как назло, обычные люди, жил бухгалтер, ясельная няня, фрезеровщик завода «Красный пролетарий», жила уборщица гастронома, сапожник, стрелок вохра, фармацевт Фиалкин был единственным представителем научной мысли.

А тем временем рядом, впритык, стали строить высотный дом, один из тех сказочных гигантов, которые вдруг стали очумело возникать в океане старомосковских домишек.

День и ночь мимо окон рычали самосвалы и тяжелые грузовики с прицепами, возили бетонные столбы, кирпич и железную арматуру, глину и цемент. И вокруг на крышах зажглись прожекторы, и все выше и выше подымался кран и осторожно, мощно, деликатно нес в воздухе тяжелые бетонные плиты, и на лесах девушки-бетонщицы в ватных штанах и резиновых сапогах, заляпанных раствором, работали и пели. Ночью, когда затихал гул улицы, слышно было жужжание крана, и команды диспетчера, и ответы крановщика, а когда не было работы, не подвозили материал или по какой-то другой причине стояла работа, слышно было, как поет крановщик, и радио разносило его песню «Солнце красит нежным светом стены древнего Кремля».

А дом все подымался и подымался, и рядом с дворянскими хоромами XVIII века и чернеющими во дворах длинными бараками первых пятилеток здание это казалось странным, чужеродным и непонятным. Писатели воспевали его в стихах и прозе, художники-академики малевали монументальные картины, и кинорежиссеры высшего разряда наперебой красиво вставляли в свои фильмы, и не было более современной, злободневной, высокоидейной и благонадежной темы, и, казалось, вся главная жизнь народная проходит на лесах высотных домов.

Наконец дом был закончен, он казался чертогом, опущенным с неба на землю. И когда его открывали, играл духовой оркестр и говорили речи с деревянной, крашенной суриком трибуны, и люди приходили со всего города на него смотреть. Кое-кого пускали внутрь. Сразу было видно, что дом построен нерасчетливо, парадные лестничные марши и коридоры, по которым можно было пустить демонстрацию с факелами, и холлы, где впору было загонять голы, соседствовали с маленькими, загнанными по углам рабочими комнатами, которые стыдились своей утилитарной пошлости перед дворцовыми апартаментами и персональными люксами, и было ясно, что служивому человеку среди этого мраморного великолепия будет неуютно и холодно.

Я тоже ходил туда и даже поднимался на скоростном лифте, и было неприятное ощущение, будто мною выстрелили в небо. И наверху, на смотровой площадке, про которую шепотом говорили, что это для противозенитной стрельбы, для чего на самом деле и построен дом, был пронизывающий ветер, и казалось, дом раскачивается, звенит и вибрирует, как туго натянутая проволока. Но вид на освещенный город был великолепен, и казалось, что ты летишь на самолете.

В разных концах Москвы поднялись такие же высотные дома. Говорили, что они исправляют, создают силуэт города и что Сталин по утрам, когда кончает вчерашний рабочий день, смотрит на них из кремлевского окна и курит свою трубку.

Дома были заселены какими-то необыкновенными лауреатами, какими-то секретными изобретателями, народными тенорами, но семьи у них были обыкновенные, простые, те же бабушки, тещи, свояченицы, дети, которые быстро подружились с детьми деревянных соседних домиков и бараков и составляли уже одну уличную компанию.

Появление этого уникального здания не изменило и нашу жизнь, и все у нас продолжалось по-старому со своей теснотой, толчеей, нелепостью, с комплексными обедами в грязной столовой ремесленного училища во дворе.

Я жил в своей маленькой, удлиненной, как гроб, келье, за звонкой перегородкой из сухой штукатурки, она, как мембрана, передавала все, что за ней происходило. Она шептала, вскрикивала, плакала, смеялась, вздыхала, шелестела газетным листом, звенела чайной ложечкой.