Ярмарка

Там жила стенографистка, которая ради тренировки записывала все разговоры и потом перепечатывала на машинке.

Ночью я слышал все шаги по железной лестнице, и каждый раз, когда поднимались вверх или стучали в дверь, я ждал неминуемого, все время было предчувствие того, что должно случиться, чего нельзя предотвратить.

Дворник Овидий, аккуратно приходящий поздравлять меня с Женским днем и с Днем Победы, с Днем радио и с Днем печати, с Днем шахтера и с юбилеем Тимирязева, вечно хмельной, появившись однажды 5 декабря поздравить с Днем Сталинской Конституции и получив свою законную стопку, вдруг подмигнул: «А тобою интересуются...» — и попросил разрешения налить вторую стопку.

Правда, вскоре я узнал, что намекал он не только мне, получая за намек и вторую, и третью порцию, пока не допивался до того, что на лестнице кричал: «Все вы у меня голенькие, все в бюллетенчике...», но от этого на душе не становилось менее тревожно.

У самого окна горел всю ночь уличный фонарь, заливая комнату зеленым покойницким светом.

Это был Арбат, я глядел в улицу-колодец и видел всю ночь напролет маячившую у подъезда фигуру в бобриковом пальто, теплых ботах и шапке из фальшивого котика. Он уже был как житель нашего дома, и, проходя мимо, мы не знали, здороваться с ним или нет.

Он стоит, расставив ноги, в позе отдыхающего человека и смотрит на улицу. Постоит, пройдет, заложив руки за спину, и снова остановится, расставив ноги. И так весь день и всю ночь он стоит перед окном и играет отдыхающего человека.

Иногда к нему приходил с соседнего угла близнец, точно в таком же бобрике, ботах и шапке фальшивого котика, и они о чем-то тихо, озабоченно беседовали и, кивнув друг другу, расходились.

О ком и о чем они говорили, за кем следили и зачем стояли у наших домов всю ночь и весь день, день за днем и год за годом, столько лет, которые уже никто не возвратит нашей жизни?

Это была режимная улица, по ней, говорили, Сталин ездит на дачу. И все мы были на учете, все о нас было известно, где мы родились, и где родились и похоронены наши отцы, и где живут наши братья и сестры, и какая фамилия сейчас у наших замужних сестер. Дворники были засекречены, как машинистки секретных бюро. Окна первых этажей никогда не открывались, а чердаки были опечатаны, и давным-давно хозяйки уже не сушили там белье. И когда однажды прохудилась крыша, то дождь долго лил в комнату, потому что засекреченный кровельщик запил, а другого, который имел бы допуск к крыше на Арбате, найти не могли.

На Первое мая и Седьмое ноября во время демонстраций уже с утра в угловые квартиры се балконами приходили гости в темных велюровых шляпах и новых галошах, бодро говорили: «С праздником, товарищи!» — и, не снимая шляп и галош, отстраняя детей и взрослых, проходили через всю квартиру и усаживались у окна и бдительно глядели на кипящую народом праздничную улицу, пока она не пустела, и лишь ветер носил серпантин и апельсиновые корки. После этого сострадательные хозяйки предлагали им чай с домашним печеньем, но они всегда поспешно уходили, будто их уже где-то ждало другое окно, другая улица.

Иногда в часы пик, когда улица Арбат непрерывной живой кишкой медленно выползала на простор Смоленской и тут пережидала горячую, чадную, грохочущую лавину Садового кольца, вдруг сразу на всех углах, как пожар, вспыхивали красные сигналы и откуда-то издалека, с Арбатской площади, нарастала сирена. И все замирало, как в испорченном кино: красная пожарная машина, только секунду назад наполнявшая улицу воем и колокольным звоном, заскрежетавшая тормозами на запретной линии синяя «скорая помощь», разрезанная пополам похоронная процессия, черно-красный автобус с покойником убегал к Ново-Девичьему, а грузовички со скорбящими на скамейках стояли, затертые автофургонами «Мясо», «Хлеб», «Мороженое», и притихшие люди все смотрели туда, откуда шла державная сирена. И с желтым лягушачьим светом во лбу по резервной тенью проносилась длинная черная машина с белыми занавесками, а за ней кавалькада таких же длинных, темных «зисов», набитых пассажирами в габардиновых плащах.

И было тихо на улице. И ветер метелил пустынной осевой. Это проехал Он.

И долго после этого мне казалось, что я видел его грубокаменные, старческой чеканки, надменные черты.

И вот его не стало. А Арбат остался.

Скоро пришел Овидий, оборвал державные печати и открыл чердак, и все увидели, что на потолочной балке висит летучая мышь, и ее долго гоняли, и, ослепшая от солнечного света, она не знала, куда ей деться.

Потом разрешили открыть окна в полуподвалах, и тогда на стенах ясно выступили мокрицы, и пошли бесконечные заявления на ремонт.

Потом в какой-то день исчезли люди в бобрике, и улица стала неузнаваемой, и тут я встретил знакомого гражданина в старой черной шляпе и пенсне, он шел спокойно с портфелем и авоськой, равнодушно поглядывая на регулировщиков, и у меня было чувство, что я увидел давно потерянного родственника.