Ярмарка

Он не узнал ее. Он подумал: вот идет ко мне бродяжка, какая побитая, чуть ли не босая, вся расхристанная. Угостить ее водкой, что ли?

Она подходила ближе. Все ближе.

Хрусь… хрусь…

Увидела огонь. Костер. Увидела горящие холсты.

И – бросилась, падая, протягивая вперед руки, опять вставая, катясь в снегу, окуная в снег орущее лицо, ползя, вперед, к костру, скорей, успеть, – и доползла, и выхватила из огня последний холст, что Федор в огонь положил. Холст еще не успел сгореть. Женщина, плача, стоя на коленях в снегу, обнимала, целовала холст, как живого человека.

Бродяжка подняла к Федору перемазанное сажей лицо.

– Машка… Рваная рубашка… – прохрипел Федор изумленно.

– Фединька, что ты делаешь…

Федор поднял Марию из снега, ухватив под мышки.

– Хочешь водки?

Он протянул ей бутылку. Подсунул к лицу.

– Глотни!

Мария сделала глоток, и ее вырвало прямо на снег.

– Эх, мать! – крикнул Федор и размазал по лицу соленую жижу. – Мать-перемать! Ты беременная у меня, что ли?! От меня, что ли?! Или от кого другого?! От Святого Духа, старушка моя?! А-а-а-а?!..

Захохотал громко, хрипло.

Допил, что оставалось в бутылке. Бросил бутылку в костер.

Крепко, крепко обнял Марию.

Так стояли.

Плакали.

Покрывали нежными, солеными поцелуями холодные лица друг друга.

– Что ревешь-то, коровушка моя… Живой огонь – правда, это же лучше, чем свечи?.. Свечи надо покупать… а огонь – бесплатный… х-ха-а-а… жги хоть всю ночь… только дров подбрасывай… Вот – бревно!.. – Он постучал себя по груди. – Такое крепкое, сухое, старое бревно… Машка, а?.. Хочешь – себя в костер брошу… сожгу?.. Зато ты согреешься… ручки твои согреются, ножки…

Мария поднимала к Федору, как к солнцу, мокрое лицо.

– Федя… Фе-дя-а-а-а!..

– Ма-шень-ка… С Новым годом тебя. Слышишь, куранты бьют?.. А мы – уже пьяные… мы – молодцы…

Он поцеловал ее в шею.

Замер.

Мариина шея была голая и пустая. Голая… и пустая.

– Машуль… А где – хрустали мои?.. А?..

Она, плача, провела пальцем по его гладкой щеке.

Он глядел в ее лицо. Трогал пальцами свежие царапины. Кровоподтеки. Синяки.

Ее украшения, ее новые украшения. Дареные. Почетные. Драгоценные. Доставшиеся… даром…

Нет, ее не били. Нет. Ее нельзя – бить. Ее никто… не смеет…

Ее…

– Я их… подарила.

– Кому?.. – Слезы хрусталями сползали, медленно, тихо, в сухих руслах морщин. – Кому?..

– Хорошему… человеку. Девчонке… одной… А ты… такой бритый… такой…

Его глаза светились последними слезами, пьяные, прозрачные, хрустальные.

Дно души было видно.

И рыбы времени плыли, плыли.

– Ну, сегодня же праздник, Маруська…

Бутылка стояла, как хрустальная одинокая свеча, в лисьем, рыжем костре на снегу.

ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:

«Остается только благодарить судьбу, что чудом сохранились, в сгоревшей мастерской, чтобы мы могли достойно оценить уровень культурного открытия и вписать новую страницу в историю русской живописи, слайды с работ без вести пропавшего художника, большого русского мастера, соединившего в своей живописи Восток и Запад, мистику и реализм, веру и безверие. Единственное, чего не было в его картинах, – это ненависти. Только – любовь».

…опустился перед ней на колени.

И она тоже встала на колени в снег.

Они стояли на коленях друг перед другом, около костра. Держали в ладонях лица друг друга.

По их лицам, рукам, ладоням текла горячая любовь и стекала в снег, в его горькую грязь и наледь, в его жемчуга, хрустали и алмазы.

«Умилостивися, Государь отецъ архимандритъ Сергий и великий келарь старецъ Галактионъ, еже о Христе зъ братиею, пожалуй насъ, сиротъ своихъ, не дайте насъ вконецъ разорить, заступите насъ, Государи, своею милостию, чтобъ намъ, сиротамъ вашимъ, не разоритца.

Государи! смилуйтеся! пожалуйте…»

Дело о исследовании грабежа возвращавшихся с Макарьевской ярмарки крестьян Заволжья в 1692 году от Рождества Христова

КОНЕЦ ВЕЛИКОЙ ЯРМАРКИ