Ярмарка

– Мне по хрену. Лишь бы закуска была нормальная.

– Закуска будет нормальная.

2

– Эй! Пацаны!.. Что вы делаете… ну что…

Ему в рот всунули что-то вонючее, мягкое.

Голоса над ним метались, вспыхивали, как фонари.

– А это – тот?!

– Тот, тот, давай кончай его…

– Ты, слышь, ты – Петр Строганов, да?!

Он ответил одними круглыми, выкаченными из орбит глазами.

Он глядел в лицо своей смерти.

Отвратительное было у нее лицо. Черная рожа. Ледяная.

– Слышь, давай живей, не тяни кота за хвост, седня праздник, между прочим, меня моя телка в гости пригласила…

– А этого тебе кто заказал?..

– Да эти… кто ж еще…

Кто – он уже не услышал.

3

Старик Матвеев варил на буржуйке суп из сушеных грибов, когда вдруг за окном, в затянутое узорами мороза стекло, кто-то тихо, как зверек, заскребся.

Старик Матвеев согнул скрипящие, больные колени, с трудом пригнулся перед окном, прислонил морщинистое лицо к ледяным узорам – и смотрел, смотрел, щурился, силился разглядеть, кто там, через ледяные хвощи, алмазные хризантемы.

– Бог ты мой! – Он чуть не выронил из руки ополовник. – Пушкин!

Дрожа, побрел, шаркая тапками, к двери.

– Лида, Пушкин…

Старуха Лида, семеня, так же шумно шаркая, побрела, потянулась за ним, как старая волчица за старым волком.

Они оба подошли к двери.

Старик Матвеев открыл дверь. Высунулся в ночь, в снег.

Черные пожарищные доски торчали, как сломанные ребра, из сгоревших стен того, что недавно было их домом.

Так и живем на пепелище. так и будем жить. Все равно скоро умирать.

– Эй! Пушкин!..

Снега вокруг молчали. Дома и сараи, деревья и гаражи молчали.

– Эй, Пушкин! Где ты…

Далеко, за звездами, взлаяла собака.

Лида высовывалась из-за плеча старика Матвеева. Вздыхала. Вдыхала морозный, колючий воздух.

– Простынешь, Васенька… Давай домой… Почудилось тебе…

– Нет, не почудилось! – Матвеев упрямо вздернул голову. – Я что, слепой, что ли! Говорю тебе: Пушкин настоящий, собственной персоной!

Они оба стали тихо звать в темноту:

– Пу-шкин!.. Пу-шкин!..

Что-то чернело в притоптанном снегу. Старик Матвеев, осторожно ступая тапочками по хрусткому алмазному снегу, подошел.

Маленький черный человечек в черном потертом ватнике лежал на искристом снегу, скрючившись. Он лежал так, как лежит ребенок в животе у матери. На черном, будто обгорелом, будто деревянном, личике играла, шевелилась червячком кривая, косая, мерзлая улыбка. К груди человечек скрюченными ручонками прижимал, как ребенка, пустую бутылку из-под водки.

– Эй… Пушкин!.. – Старик Матвеев наклонился. Затряс человечка за плечо. – Вставай! Замерзнешь…

– Тихо, Васенька, не буди его, – сказала старуха Лида. Губы ее тряслись. – Тихо… уже не буди, слышишь…

4

Звезды прожигали черный широкий платок ночи, и ночь была вся дырявая, ветхая, прожженная насквозь, такая старая и бедная старуха-ночь.

На задворках, в ночи, около старых сараев, стоял Федор Михайлов, пьяный в дымину, и сжигал на костре все свои холсты.

Он стоял на задах, около зимних дряхлых сараев, и бросал в огонь одну картину за другой. Смеялся беззубо, когда видел, как пламя обнимает им самим закрашенный холст. Под звездным безумным небом. В безумный мороз.

В ночи, что бывает один раз в жизни.

А потом, после ночи такой, только смерть бывает.

Картины горели. Потрескивал холст. Он исправно, старательно горел и с лица и с изнанки.

Горела вся его жизнь; вся его душа.

– Гори, гори, ясно… – Безумная беззубая улыбка взошла на его сморщенное, гладко выбритое лицо. Он побрился к празднику: ведь сегодня такой праздник, такой… – Чтобы… не погасло…

Трещали, охваченные огнем, подрамники. Чернели, обгорали рамы. Не так много у него было багета – не на что было багет купить; но какие-то, особо любимые, холсты он все в долгой жизни в рамы одевал. Вот эту… Божью Мать… в тонкую, черную с золотом, раму…

Напротив костра стоял, выгнув тощую спину, тоскливо, хрипло, будто клянчил милостыню пьяный бродяга, мяукал кот.

– Гори, гори, моя звезда!..

Он запрокинул голову, поднял над лицом бутылку, зажатую в кулаке, и крепко, жадно отхлебнул из горла.

– Ах-х-х-х, водочка… Ты моя отрадочка… Звез-з-зда любви приве-е-етная!..

Осталось совсем немного. Две картинки… или три?..

Как хорошо жечь жизнь. Как хорошо прощаться. Облегчаться.

Легко и хорошо, и ничего больше нет. Ничего.

Свободен. Легкий, как ангел! И свободен.

Как это он раньше не догадался?

– Ты у м-м-меня… одна заве-е-етная… др-р-р-ругой не будет… ни-ког-да…

Оглянулся. Взял в руки холст с женщиной, что держала в руках шар чистого света. Бережно, осторожно, как в колыбель, положил в огонь.

Обжег себе руки; запахло паленым.

– Шкуру свою сжег… А-а-а-ах, все мы звери… Всех изжарят… и сожрут… и только косточки захрустят…

Еще глоток из бутылки сделал. Задвигался кадык.

По лицу его текли слезы, но он улыбался, светил в ночные, великие снега беззубыми деснами.

И тут из-за сарая, издалека, послышался хруст.

Скрип снега.

Хрип-хрип. Хрусь-хрусь. Хрр… хрр…

Хрясь-хрясь.

Ближе хруст морковки. Ближе.

Федор качнулся и медленно, держа бутылку в поднятой над сугробами руке, повернулся.

К нему по двору, увязая, утопая в снегу, шла Мария.