Ярополк

Никифор ростом был невелик. Голова огромная, какая-то мятая, пухлая, а шея, как палец. Странно видеть эту шею, невольно является вопрос: как не сломится? Лицо у василевса темное, эфиопское. Борода широченная, безобразная. Волосы растут буйно, за ушами, на ушах. Глаза крошечные, будто у крота, утиный живот торчком, а ягодицы сухие. Бедра чрезмерно длинны, голени, наоборот, неприятно коротки. Фигура тоже короткая. Сам бесцветен и одет бесцветно. Вроде бы богаче материи нет – виссон, но выцветший, дряхлый. И более того – дурнопахнущий от заношенности, никогда, видимо, не стиранный.

Никифор – аскет. Богатые царьградские монастыри не любит, лепится душой к подвижникам, к постникам, к столпникам. Его душа на Афоне. Поклялся святому афонскому старцу Афанасию принять монашество… Еще в самом начале своего высокого полета, взявши после тяжелых сражений на Крите триста кораблей добычи, самое ценное – двери эмирского дворца – отправил на Афон, в лавру Афанасия.

Третий проймион пел то хор, то дивный голос – по строке:

Утробу Девственную освятивший Рождеством Твоим
И руки Симеона благословивший, как подобало,
Предварив и ныне, спас нас, Христе Боже;
Но умири во бранех государство
И укрепи василевсов, которых Ты возлюбил,
Единый Человеколюбец.

Александра, дочь дуки Константина Парсакутина, бывшего в дальнем родстве с василевсом, просмотрела все глаза, ища певца. Хор мальчиков был поставлен в правом приделе на другом этаже. Высоко, далеко. Александра молилась в гинекее левого придела.

Многие исстрадались на той службе, желая видеть певца. Пение даже василевса тронуло – плакал.

– Я хочу, чтобы этот певчий был у меня! – шепнула Александра своей служанке. – Пойдешь нынче же к Калокиру и скажешь о моем желании. Мой дядюшка вхож к патриарху, и патриарх его любит.

Хор и певец уже исполняли сам сретенский канон:

К Богородице поспешим, желая
Видеть Сына Ее, к Симеону принесенного;
Его с Небес Бесплотные видя,
Удивлялись, говоря:
«Чудесное созерцаем мы ныне и страшное,
непостижимое, неизреченное;
Ибо создавший Адама носится на руках,
как Младенец;
Невместимый вмещается во объятиях старца;
Пребывающий в неизреченных недрах Отца Своего
Волею описуется плотию, не Божеством.
Единый Человеколюбец».

– Что за певец такой объявился? – спросил василевс патриарха Полиевкта, одарившего Никифора просфорой из алтаря.

– Из Хазарии привезен, – ответил патриарх. – Славянского рода отрок.

– Ах, славянского! Из Хазарии! – Василевс улыбнулся, но в глазах его сверкнул огонек затаенной мысли. – Покажи, святейший, мне это чудо.

А чудо само было в трепете восторга: храм Софии[81] необъятный, прекрасный, как Рай, как драгоценный кристалл, и прекрасный каждой своей малостью, совершенный каждым камнем в стенах, каждым кусочком смальты в мозаиках. Прямо перед собой Баян видел Иоанна Крестителя. Смотрел то на строгое лицо Предтечи, то на его одежды – Ангела пустыни. Иоанн был прост, и в простоте его была недоступная святость. А вот от Серафима, на которого все время устремлялись глаза отрока, – веяло тайной и ужасом. Лик без тела, сплетение крыл, и на этих совсем невеликих, немогучих крыльях покоился золотой свод Неба. Сплошь золото и свет – Небо было сонмом Бесплотных сил, Престолом Господа и Господом.

Пел Баян, потрясенный откровениями, исходящими от храма, от икон, от канона святого Романа Сладкопевца:

…Ибо явился доступным для земных
Неприступный для Ангелов,
Ибо носящий и содержащий все как Создатель,
Созидающий младенцев в материнских утробах,
Не изменяясь, стал Младенцем…

Баян не мог себе даже представить, что могут быть такие огромные дома, вмещающие тысячи людей, с куполом, как сама Вселенная. Золотое небо, золотые, льющие огни кресты, иконы величиной с окна… Золотые ризы священников, полыхающие драгоценными каменьями; шелковые, парчовые платья высшего сословия; красота одежд простого народа… Молитвы священников, хор, его собственный голос улетали в золотую бездну купола.

Баяна крестили еще на корабле, в бурю. Корабельщикам показалось, что Бог вздыбил волны, гневаясь на корабль, несший на себе язычника.

Стоя теперь среди дивногласых детей, в золотом свете храма, в просверках алмазов, Баян не верил, что он на земле. Это Рай, Рай!

Когда долгая служба наконец окончилась, за Баяном пришли, повели вниз и поставили перед василевсом.