Ярослав Мудрый

Ведунья вздохнула:

— Непростое твое дело, голубушка, коль Чернобог привиделся, ох, непростое. Всяки люди у меня были, помогала. От сглазу дурного, от порчи, от винного запоя… Мало ли всякой напасти? Твоя ж печаль далеко сокрыта.

— Да хоть бы одно проведать: жив ли? Ты уж порадей, бабушка, сведай.

— Тяжело оное сведать, коль Чернобог… К омуту схожу, приходи позаутру.

Пришла, подарков принесла. Ведунья же даров не приняла.

— Не обессудь, голубушка. Не сведала. Уж всяко загадывала, да проку мало. Мутно всё, черно, неведомо. Молись!

Березиня и вовсе закручинилась:

— Худо мне, бабушка. Ни за прялкой, ни за молитвой нет покоя. Истомилась! Ужель и открыть некому?

Ведунья, дряхлая, согбенная, с трясущейся косматой головой, надолго замолчала, и всё смотрела, смотрела на Березиню глубоко запавшими выцветшими глазами.

— Чую, до скончания веку запал тебе в душу сокол твой. И суждено ли тебе его зреть — одним богам известно.

— Уж я ль их не просила, бабушка! Молчат, нет от них знака. Ужель так и жить в неведении? Подскажи, посоветуй!

Березиня пала перед ведуньей на колени.

— Ох уж это бабье сердце горемычное, — протяжно вздохнула ведунья и легкой невесомой рукой огладила волосы Березини. — Так уж и быть, подскажу тебе, голубушка… Есть за тридцать три версты лес дремуч. Осередь лесу — полянка малая. На полянке — кочедыжник, цветок всемогущий. А цветет он единожды в год, на Иванов день, и горит огнем ярым. И ежели кто сей кочедыжник отыщет, тому станут ведомы все тайны, и ждет его счастье неслыханное. Он может повелевать царями и правителями, ведьмами и лешими, русалками и бесами. Он ведает, где прячутся клады, и проникает в сокровищницы. Лишь стоит ему приложить цветок к железным замкам — и всё рассыпается перед ним…

Ведунья рассказывала долго. В избушке сумеречно, потрескивает лучина; пахнет сухими травами и кореньями, развешенными пучками на колках по темным закопченным стенам.

В колдовском сумраке — задумчивый, таинственный голос:

— Но взять сей чудодей-цветок мудрено. Охраняет его адская сила, и лишь человеку неустрашимому дано сорвать сей огненный кочедыжник. С другого же — злой дух сорвет голову. Не всякий дерзнет на оное.

— А я б пошла, пошла, бабушка. Неведение — хуже смерти. Молви, как найти дорогу к кочедыжнику. Не пожалею ни злата, ни серебра.

— Не нужно мне твое злато, голубушка… Помру через три седмицы. О пути же поведаю…

Всё забыто: хоромы, сынок, родители. В затуманенной голове — ведунья, поляна, цветок.

Погожее утро. Лес. Солнце брызжет через лохматые вершины. Лишь бы дойти, добраться, а там — как боги укажут.

Не идет — летит по лесу Березиня. Легкий сарафан синим облачком мелькает среди красных сосен.

Шла час, другой, не чувствуя под собой ног. Выпорхнула на угор и невольно остановилась, ахнула:

— Экое дивное озерцо!

Озерцо тихое, бирюзовое, окаймленное вековыми елями, лежало внизу под угором.

Спустилась, присела на бережок, свесила руку. Вода теплая, ласковая, манящая.

Выкупавшись в озерце, Березиня тронулась дальше. Путь еще немалый. Помогите, боги, к заветному месту не припоздать. Только бы не сбиться. За озерцом, версты через три, должны появиться овражища. За ними — дубовая чаща, срубы скитников-староверов, кои ушли в леса, напугавшись христианских попов Ростовского княжества.

— Спросишь там отшельницу Фетинью. Молвишь: бабка Ориша прислала. Фетинья тебя примет.

Миновала и овражища, и дубовый лес; вплавь одолела речку. Затем долго шла по лесной тропинке, а скитов все нет и нет. Обеспокоилась. Уж не перепутала ли чего бабка Ориша?

Лесное одиночество не страшно: давным-давно привыкла к лесу Березиня.

Вскоре почувствовала, что стала уставать: никак уж верст тридцать отмахала. Ноги отяжелели, будто к ним привязали гири.

Опустилась под сенью березы, раскинула руки и тотчас забылась, погружаясь в сладкую дрему.

«Чуть полежу и встану. Надо скит искать… Там отшельница Фетинья… А вот и пустынь. Какой причудливый терем!.. Тятенька встречу. В одной руке хомут, в другой — уздечка».

«Долгонько ты, дочка. Беги в терем!»

«Зачем, тятенька?»

«Ярослав ждет. Князь Ярослав Владимирович».

Ахнула — и птицей в терем. Сенями, переходами, и всё наверх, наверх. Лесенке нет конца. Но сколь вдруг паутины! Будто сеть рыбачья вяжет по рукам и ногам. И все же бежит, продирается, но тут саженный паучище намертво запеленал тело. Закричала:

«Ярослав! Любый мой! Где ж ты? Помоги!»

Но паук не выпускает, сжимает клещами…

— Очнись, очнись, девонька.

С трудом подняла глаза и в страхе зажмурилась.

— Да очнись же!

Очнулась, испуганно вскрикнула. Пред ней — баба Яга. Косматая, согбенная, с длинным крючковатым носом; подле нее — ступа с помелом.

— Сгинь, сгинь!

Баба Яга тихонько рассмеялась:

— Эк заспалась девонька. Аль что дурное привиделось? Кричала прытко.

Березиня поднялась, ступила из-под солнца по сень дерева. И вовсе не баба Яга. Маленькая седенькая старушка в темном одеянии; в руке плетеный кузовок, набитый пучками трав. Лицо доброе, улыбчивое.

— Уж, не ко мне ли путь торишь, доченька?

— Тебя не ведаю. Иду к отшельнице Фетинье.