Ярослав Мудрый

— Так то ж ко мне, — вновь улыбнулась старушка. — Сон мне намедни привиделся — гостья будет. Сон-то в руку. Идем, идем, доченька.

Березиня потерянно оглянулась. Не диво ли? Никак отшельницу сами боги послали.

— А где ж скит твой, бабушка? Далече?

— Эва… Да вот же на поляночке. Вот мое обиталище. Заходи, доченька.

— Надо же! Заснула подле самого скита.

Изведав, что гостья пришла от бабки Ориши, отшельница порадовалась.

— Жива еще Ориша. Бывало, приходила ко мне. Кой год не показывается. Мнила, преставилась.

— Неможется ей, едва бродит. Велела поклон передать, да чтоб помолилась богам за упокой через три седмицы.

— Помолюсь, — вздохнула отшельница. Кроткие, усеянные мелкими морщинами глаза ее пристально глянули на Березиню. — Ведаю за чем пришла, доченька. Ну да о том опосля сказ. Допрежь откушай.

Напоила, накормила Березиню и молвила:

— Чую, не грехи пришла замаливать. Иное душу твою гложет.

— Иное, бабушка. Неведение замучило. Жив мой супруг или сгиб в чужедальней сторонушке.

— А что же Ориша? Она-то горазда. Сколь людям, чу, неведенье открыла.

— Всяко гадала бабка Ориша. Не сподобило.

— Так и подумала… На Отай-поляну Ориша послала. Сон-то в руку, — задумчиво высказала отшельница и сняла с колка небольшое деревянное божество.

— То богиня Макошь. Помолись ей и с собой возьми.

Помолилась Березиня.

— Чую, сердце у тебя доброе. На Отай-поляну Ориша худого человека не пошлет.

Отшельница подала Березине посох.

— А теперь в путь, доченька. Посошок-то рябиновый, его черти боятся. Без него — ни-ни!

Чуть отошли от скита, и дорожка оборвалась. Лес стоял сплошной стеной — темный, замшелый, неприступный.

— А куда ж дале, матушка? — недоуменно глянула на отшельницу Березиня.

— Есть тропка заветная, — успокоила Фетинья и, раздвинув мохнатые колючие лапы, нырнула в чащобу.

Сколь пробирались, Березиня не ведала. Тропка была настолько узкой, петлявой и неприметной, что Березиня диву давалась, как это не заплутает в таких дебрях скитница.

Становилось все глуше и сумрачней, а вскоре и вовсе стало темно. Над самой головой вдруг что-то громко и протяжно застонало.

Фетинья присела на поваленное буреломом деревцо.

— Экая напасть. Не повернуть ли вспять?

Голос скитницы показался Березине испуганным. Ужель оробела отшельница, ужель не доведет ее до Отай-поляны?

— Нет, нет, матушка Фетинья. Веди дальше.

— Вот и добро, доченька. Одержима ты. Доведу, — ободряющим ласковым ручейком выплыли из тьмы слова отшельницы.

Березиня села обок; рука старушки легла на ее плечо.

— Одержима, — довольно повторила скитница. — Вот то и славно, славно, доченька. Отай-поляна хилого духом не примет… Передохнем маленько.

— Идти бы надо, матушка Фетинья. Ночь!

— Да ты успокойся, доченька, не тормошись. Пришли мы. Дай-ко руку. Идем.

И десяти саженей не прошли, как лес поредел, раздвинулся, и перед Березиней предстала довольно обширная поляна, высеребренная лунным светом.

— Отай-поляна, — прошептала отшельница и пала на колени, забормотала молитвы.

Березиня же с трепетом оглядела поляну, густо заросшую кочедыжником. Сердце учащенно забилось. Вот и дошла, дошла-таки! Вот он, чудодей-цветок! Но засветится ли, вспыхнет ли жарким огнем?

Скитница поднялась, ступила к Березине и чуть слышно молвила:

— Нельзя мне боле тут. Пойду я, доченька, пойду, — почему-то заспешила отшельница.

— А когда же настанет час полуночный, матушка?

— О том боги укажут… Ну, спаси тебя, Макошь.

Молвила и бесшумно скрылась в чащобе.

Березиня осталась одна, одна среди дикого леса. Какое безмолвие! Застыл воздух, застыли травы, деревья, луна, яркие звезды. Всё спит: птицы, звери, нечистая сила… Но что это? Березиня вздрогнула: неподалеку кто-то гулко, взахлеб захохотал, а затем раздался пронзительный визг, от которого пробежал озноб по всему телу. Захотелось убежать, нырнуть в чащу, спрятаться.

Зашептала в страхе молитву Макоши:

— Пресвятая богиня Макошь, сохрани меня и помилуй. Придай силы, обереги от нечистого духа…

Визг прекратился, но вскоре послышался плач ребенка — тонкий, надрывный; затем поляну потряс отчаянный, душераздирающий крик.

Березиня окаменела, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

«То — зловещая птица, сыч», — догадалась она, стараясь унять дрожь. Но где тут! Чем ближе полночь, тем всё больше и больше выползает нечистой силы.

Запыхтело, забурчало, забулькало.

«Див болотный проснулся. Пузыри пускает с лежбища… А это кто ж? Ух, как деревья ломает! Поди, леший. Треск, шум. Лыко принялся драть… О, боги, а вот и волчица завыла. Чу, к поляне бежит».

Страхи обрушились со всех сторон, и, казалось, уже не было сил побороть себя, задавить в душе ужасы ночи. Но надо было идти вперед, идти к кочедыжнику, и она, унимая дрожь, тихо направилась в глубь поляны.

Внезапно почудился тихий, едва уловимый звон. Остановилась, прислушалась. Будто ручеек журчит. Вновь пошла вперед. Слышнее, еще слышнее. Почти у самых ног что-то заблестело. Да это и впрямь ручеек; бежит, катится, позванивает серебряным бубенчиком.

А вот и кочедыжник!

«Выбирай, доченька, самый высокий. Он-то и вспыхнет ополночь».