Ярость

Мила обладала исключительной телесной памятью. Каждый раз, приходя к нему, она занимала на его укрытых подушкой коленях ровно ту позицию, которой ей удалось достичь в прошлый раз. Положение ее головы и рук, сила, с которой ее тело обвивалось вокруг него, давление ее тела, опиравшегося на Соланку; одна ее способность бережно сохранять все это в памяти и готовность трудиться во имя точного соблюдения всех нюансов чудовищно напоминала реальный половой акт. Каждое новое (все более откровенное) прикосновение Милы срывало покровы с их игр. Эти ее все более настойчивые ласки производили на Соланку ошеломительный эффект, в его возрасте и жизненной ситуации он совершенно не рассчитывал на подобный подарок судьбы. Да, она как бы невзначай отворачивала его голову в сторону. Он и не заметил с каждым днем все прочнее обвивавшей его паутины. Владычица «компьютерных пауков», королева лучшей во Всемирной сети банды — он намертво угодил в ее сеть.

Потом случилась новая перемена. Почти сразу после того, как он, случайно или под гнетом едва осознанного желания, позволил сорваться с губ кукольному имени и она разрешила запретному слову слететь с языка. В тот момент сумеречную гостиную волшебным образом затопил зловещий, разоблачительный свет, и профессору Малику Соланке открылась истинная история Милы Мило. «Всегда были только отец и я, — она сама это сказала. — Он и я против всего мира». Таковы были ее собственные, недвусмысленные слова. Она раскрыла перед Соланкой всю правду, а он был слишком слеп (или настойчив в своем нежелании?), чтобы увидеть то, что она вполне искренне и без всякого смущения выставляла перед ним напоказ. Но теперь, посмотрев на Милу после ее оговорки (которая — Соланка в этом нисколько не сомневался — на самом деле оговоркой совсем не была, ведь речь шла об особе, прекрасно умеющей владеть собой, которая, скорее всего, исключила случайности из своей жизни), он понял, что все в ней: остренькое личико, упорно смотрящие куда-то мимо него глаза, странная отчужденность на ее лице в моменты максимальной близости и легкая загадочная улыбка — подтверждало его догадку.

«Папи» — вот что она сказала ему. Предательский диминутив, ласковое обращение, адресованное мертвецу, стал для Соланки тем «сезам, откройся!», которое позволило ему заглянуть в темную пещеру ее детства. И он увидел овдовевшего поэта и его рано повзрослевшее дитя. У него на коленях лежит подушка, и дочь год за годом обвивается вокруг него, приникая и отстраняясь, поцелуями осушая слезы его стыда. Вот она, истинная Мила, — дочь, которая пытается возместить отцу утрату любимой женщины, отчасти, несомненно, чтобы смягчить свою собственную потерю, прилепившись к оставшемуся в живых родителю, но и с очевидным намерением выжить былую возлюбленную из его сердца, занять запретное, освобожденное смертью матери пространство, ибо, да, он должен нуждаться в ней, живой Миле, намного сильнее, чем когда-либо нуждался в ее матери; она будет раскрывать перед ним новые глубины потребности, пока он не поймет, что не знал до сих пор, насколько сильно можно желать прикосновения женщины. Ее отец — испытав на себе власть Милиных чар, Соланка был практически уверен в том, что все именно так и получилось, — стал жертвой домогательств собственного дитя, исподволь соблазнявшего его, миллиметр за миллиметром увлекавшего все дальше в мир неизведанного, к преступлению, о котором никто никогда не узнает. Большой писатель, l'écrivain nobélisable[17], совесть своего народа, страдал от каждого прикосновения пугающе искушенных маленьких ручек, якобы перебирающих пуговицы на его рубашке, и в какой-то момент все же позволил непозволительному случиться, пересек черту, из-за которой нет возврата, и стал — с наслаждением и мукой — соучастником дочери. Это был верующий человек, ввергнутый в смертный грех, побуждаемый желанием отречься от бога и заключить сделку с дьяволом. А его дочь, распускающийся бутон, дьявольское дитя, гоблин в сердце цветка, нашептывала вероломные, убивающие веру слова, которые тянули его вниз: «Ведь ничего не происходит, пока мы сами не скажем, что это произошло. А мы ведь не скажем, правда, папи?» И поскольку ничего не происходило, все вроде бы было в порядке. Покойный поэт вступил в мир фантазии, где ничего плохого и быть не может, где капитан Крюк всегда чудесным образом спасается от Крокодилицы и мальчики никогда не вырастают, устав от своих игрушек.

Итак, Малик Соланка разглядел неприкрытую суть своей любовницы и сказал:

— А ведь это эхо, не правда ли, Мила? Отголосок, повтор. Ты уже пела эту песню однажды. — И тут же мысленно поправил себя: не обольщайся, не однажды, ты далеко не первый.

— Ш-ш! — прошептала она, прижимая к его губам свой палец. — Тише, папи, нет. Ничего не происходило тогда и не происходит сейчас.