Ярость Антея

На правом фланге «Тугарину» тоже больше делать нечего. Зато для меня и остальных веселье только входит в разгар. Мчащийся на нас противник следует простой тактике: как можно быстрее добежать до театра и навязать нам рукопашный бой. Любые маневры по скверу молчуны отвергают. Что, в общем-то, правильно – деревья служат плохими укрытиями от мощных пуль «АКМ-070». Но багорщики вряд ли об этом знают. Они попросту не умеют ни маневрировать, ни прятаться, ни тем паче отступать.

Их первая атакующая волна обречена на поражение, но будь каждая их группа на десяток-другой бойцов больше, мы вряд ли так легко отделались бы. Засевшие в правом секторе кольцеобразного фойе Туков и Бибенко встречают врага залпом из двух легких ручных пулеметов. Из вестибюля, чьи боковые окна выходят на обе стороны, слышится уханье дробовика Сквайра и автоматные очереди воюющих плечом к плечу с ним Ефремова и Папаши. Я на пару с Ольгой поливаю ораву монстров кинжальным огнем с крыши. А на левом фланге Кондрат, Поползень и Хакимов добивают остатки изрядно поредевшей, второй группы противника. Работы хватает всем. И все выполняют ее на совесть, поэтому через полминуты учиненная нами кровавая жатва победоносно завершается.

Последние молчуны на нашем краю обороны падают, не добежав до стен Сибирского Колизея считаные шаги. Почти все, кто сумел приблизиться к нему на расстояние броска копья, мечут свое оружие в стрелков, исключая лишь засевших на верхотуре меня, Кленовскую и Дросселя. Большинство багров вонзается в стены, но некоторые попадают в окна. Правда, достается при этом лишь Тукову, да и то легко. Крюк просвистевшего у него возле самого уха багра задевает вскользь щеку. Задевает, естественно, не острием, а изгибом, так что парень отделывается лишь ушибом и ссадиной. Которую тут же не сходя с места замазывает хирургическим клеем и залепляет пластырем.

С противоположного фланга обходится без подобных происшествий. Три «фантома» при помощи ручного пулемета и двух автоматов не позволяют остаткам молчунов подобраться к театру на такую короткую дистанцию. Утерев со лба испарину, я гляжу на прореженный «Тугарином» сквер, а также устилающие его тела монстров и их фрагменты. Похоже, две трети этой компании Дроссель может смело записывать на свой счет. Что ж, байкер не обманул. Не знаю, как в дивизии, где он в молодости служил, а среди нас вряд ли сыскался бы другой такой пулеметный Паганини.

Однако война войной, а, узрев наяву десятки растерзанных пулями трупов, я вновь ощущаю прилив дурноты. Правда, уже не такой нестерпимый, как после убийства мной того багорщика. Поэтому демонстрировать Дросселю содержимое желудка, к счастью, не приходится. Сказывается, видать, привыкание к суровым реалиям «Кальдеры». Хотя, говоря начистоту, ну ее к дьяволу, такую привычку. Терпеть не могу, когда мне что-либо навязывают силой, а Душа Антея упорно приучает меня к тем вещам, каких я всю сознательную жизнь старался избегать.

Но руки у меня еще дрожат. Значит, человеческое естество во мне продолжает бороться со звериной натурой, вытесняющей его вот уже третьи сутки кряду. Борется само по себе, без моей помощи, потому что в настоящий момент я симпатизирую последней. Если бы во мне вовремя не пробудились животные инстинкты, я был бы уже мертв. Наверняка и бесповоротно. Так что пусть они пока пободрствуют – назло упорно душащему их человеколюбию, на пару с которым мне сегодня каши явно не сварить.

Полминуты, и пейзаж вокруг Сибирского Колизея радикально меняется. И когда над площадью вновь повисает безмолвие, оно уже ничем не напоминает себя прежнее. Удивительное наблюдение, не правда ли? Даже такое хорошо известное всем явление, как тишина, может, оказывается, иметь уйму оттенков. Вот только те из них, с какими я знакомлюсь в это утро, и близко не походят на умиротворяющие. А жаль. Или все-таки тишина осталась неизменной и это я со своей кривой рожей пеняю на ни в чем не повинное зеркало? Может, это терзающий меня страх превращает безобидную тишину в гнетущую предвестницу чего-то гадкого? Экая амбивалентность! Поди разберись в ней без бутылки. Но так или иначе, а даже такое безмолвие следует любить хотя бы за то, что оно дарит нам передышку…