Ярость Антея

Узнав у сержанта Бибенко, где мне можно прилечь, чтобы никому не помешать, я получаю в свое распоряжение одну из многочисленных гримерок – маленькую, зато с душем и туалетом. Пока я осматриваю удобства, в комнату входит Элеонора, молча швыряет на кушетку полотенце и армейский комплект нательного белья, после чего, также не говоря ни слова, удаляется. Крикнув «премного благодарен» хлопнувшей двери, я раздеваюсь, залезаю в душевую кабину и выливаю на себя дюжину ковшей воды, набранной мной из стоящей в углу канистры. Вода оказывается прохладной, но желание смыть с себя налипшую за сутки грязь пересиливает холод, и я, стиснув зубы, стойко терплю малоприятную водную процедуру. Затем переодеваюсь, устраиваюсь на кушетке и, укрывшись с головой одеялом, практически сразу же засыпаю. Успеваю лишь подумать о том, какие небось известные артисты леживали прежде на моем месте и мылись под моим душем, а я – невежда – не знаю ни одну звезду современной оперной сцены, не говоря о балете…

Просыпаюсь я, когда за окном «гримерки» уже темно. Занавешивающая его тяжелая плотная штора маскирует свет переносного светильника, появившегося на туалетном столике, пока я спал. Большое трюмо отражает неяркое пламя газовой лампы, отчего в комнате сейчас гораздо светлее, нежели если бы в ней отсутствовало зеркало. Я протираю глаза и несколько секунд усиленно вспоминаю, где нахожусь. По прошествии глубокого и спокойного сна вернуться в реальность не так-то просто. И поскольку проснулся я самостоятельно, без чьей-либо помощи, стало быть, мне удалось проспать довольно долго. Часов восемь, не меньше. Впрочем, темнота за окном могла быть как вечерней, так и предрассветной. Неудивительно, если вдруг выяснится, что я прохрапел все шестнадцать, а то и двадцать часов. Огромное спасибо Папаше Аркадию, что позволил мне отоспаться всласть, но все равно чрезмерное злоупотребление его гостеприимством выглядит не слишком учтиво.

Кое-как восстановив в памяти события минувших суток, я наконец-то соображаю, что озаряющий гримерку светильник появился здесь не сам по себе. И тот, кто его сюда принес, – на редкость учтивый человек. Какая, однако, предусмотрительность: подумать о том, что, пробудившись в кромешной темноте, я наверняка не догадаюсь о стоящей на столике лампе, и зажечь ее, избавив меня от необходимости шастать по комнате вслепую.

Потягиваясь и хрустя суставами, я не спеша усаживаюсь на кушетке и только сейчас замечаю, что нахожусь в комнате не один. За туалетным столиком на мягком вращающемся кресле сидит Эдик и что-то вырисовывает лазерным стилусом на табуле лежащего перед ним графического планшета. Помнится, Ольга говорила, что со слухом у немого мальчика все в порядке, а значит, он не мог не расслышать, как я проснулся. Но Эдик продолжает сосредоточенно заниматься своим делом, не обращая на меня внимания.

– Добрый вечер, Эдик, – приветствую я незваного, но отнюдь не неприятного гостя. Наоборот, увидев за столом как ни в чем не бывало рисующего ребенка, я ощущаю себя весьма польщенным. Эдик знает меня всего ничего, но уже не боится. Его доверие можно по праву считать оказанной мне честью. Ну а поскольку мальчуган находится не в постели, а разгуливает по театру, я делаю вывод, что на дворе еще не ночь и не раннее утро. Разве что я разнежился и проспал беспросыпно больше суток, но это маловероятно.

Эдик оборачивается, не изменившись в лице, неторопливым кивком отвечает на приветствие, после чего возвращается к прерванной работе. Как-то неловко отвлекать его разговором, но и не поговорить с гостем я не могу. Взяв стоявший в углу табурет, я подсаживаюсь к столу и гляжу на то, что изображает на табуле малолетний художник.

За свою жизнь мне довелось повидать много детских рисунков. И я не сомневался, что творчество Эдика уйдет недалеко от художественных работ его сверстников и будет представлять собой что-то в духе «точка, точка, запятая – вышла рожица кривая». Ну, или с учетом нынешних реалий, вместо обычной для ребенка тематики он изберет, к примеру, пейзаж пустынного города, какой видит за окнами каждый божий день. Однако меня постигает немалое удивление, когда, вместо ожидаемого детского рисунка, я вижу мастерски выполненную работу, которой не устыдился бы и профессиональный художник.

В графике, как, впрочем, и других видах изобразительного искусства, я разбираюсь не больше, чем в балете. Поэтому мне трудно назвать стиль, в котором рисует Эдик. Его планшет позволяет работать и в цвете, но мальчик, как выяснится позже, всегда использует лишь черно-белую палитру. И, несмотря на это жесткое самоограничение, Эдик придает своим рисункам столько выразительности, сколько иной художник вкладывает в многоцветную детализированную картину.