Ярость в сердце

В деревне оказалось всего несколько готовых хижин. Их построили не сами крестьяне, а рабочие, которых привозили из города. Кроме того, там было разбито несколько палаток (они предназначались, очевидно, для чиновников), странно и нелепо выделявшихся своим белым цветом на красно-бурой земле. В самой большой из них, должно быть, помещалась штаб-квартира организации, которая занималась переселением. В ней было довольно много англичан и индийцев; почти все они стояли (стульев не было), лишь кое-кто из индийцев со смущенным видом сидел на земле, поджав под себя ноги.

Посреди палатки на прямоугольном столе красовался грубо сделанный макет будущей деревни. Макет был ярко раскрашен дешевыми акварельными красками. Если бы не флажки, никто не мог бы определить назначение отдельных построек. На флажках имелись надписи «Молочный завод», «Клиника», «Школа». В этих картонных домиках было столько прямолинейной смелости, не подточенной никакими сомнениями, столько притягательной силы, что я почувствовала себя растроганной. Только бы не случилось чего-нибудь такого, что сорвет осуществление этого плана.

— Ричард…

— Да?

— Надеюсь, все будет хорошо… Я хочу сказать, надеюсь, что деньги не кончатся прежде, чем будет завершено строительство.

Мы только что вышли из хижины и направлялись к машине. Услышав мои слова, Ричард остановился и внимательно посмотрел на меня.

— А что? Разве вам не все равно? — спросил он.

— Нет.

Он улыбнулся.

— Вчера вы не очень-то беспокоились.

— Откуда вы знаете?

— Но ведь правда?

Я промолчала, он тоже ничего больше не сказал и, только когда мы сели в машину и поехали, заметил:

— Вы не одна такая. Большинство людей страдает недостатком воображения.

Охваченная глухим раздражением, я молча выглядывала из окна машины.

— Дорогая, — сказал он, — вы прелестны, когда сердитесь. Да и всегда прелестны. Вы это знаете?

Слова эти прозвучали в моих ушах, как чудесная музыка. Я не сомневалась, что он говорит искренне. Радость хлынула золотистым потоком, переполняя все Мое существо.

Мы подъехали к той самой деревне, где останавливались первый раз утром. На фоне темнеющего небосклона неподвижные верхушки пальм казались огромными черными веерами.

Машина стала. Я знала, зачем он ее остановил, об этом не надо было спрашивать, и все же спросила. Но не успела я закончить свой вопрос, как его губы прильнули к моим губам. Я вся подалась к нему, но он отодвинулся и отстранил меня. Потом еще раз слегка коснулся меня губами, стараясь успокоить, и сказал:

— Вы уже взрослая. Боже мой, совсем взрослая! А ведь прошло всего три года!

Взрослая. Когда мы впервые встретились, я уже не была ребенком. Это он считал меня ребенком. Да и три года — немалый срок. Особенно, когда столько думаешь о мужчине.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Столичная жизнь во многих отношениях похожа на жизнь периферийных городов; суть та же, только краски богаче и узоры более замысловатые.

С десяти до пяти вы на службе; потом играете в скуош или в гольф (в зависимости от вашего возраста); затем — выпивка и ужин: либо вы ужинаете с кем-то, либо кто-то ужинает с вами; потом едете в свой клуб на партию бриджа или бильярда или, если предпочитает выпивку, — снова в бар. По субботам в клубах устраивают танцы; и тогда, в саду, между деревьями, протягивают гирлянды лампочек. Воскресные утра вы проводите в чьем-нибудь доме, где собирается на завтрак компания, или ждете гостей у себя дома. Если вы женщина, то в будние дни, поутру, трижды-четырежды в неделю, встречаетесь с другими женщинами, чтобы поиграть в маджонг, а остальные два или три утра делаете бинты для Красного Креста: это рассматривается, как ваш вклад в военные усилия.

Изредка бывают балы в Доме правительства: один — когда кончается дождливый сезон и начинается жаркая погода, второй — когда кончается жаркая погода и люди возвращаются с горных курортов, и третий — когда отмечают день рождения его величества. Достаточно вам не появиться хотя бы на одном из этих балов, как вас отодвигают на задворки. Никто уже не вспоминает о. вашем существовании и не присылает вам никаких приглашений.

Таким образом, три раза в году вы волнуетесь, нервничаете, страдаете, обиваете пороги учреждения, где хранится книга посетителей, всячески ловчите, стараясь не выходить из рамок приличия, и снова напряжённо ждете, пока не получите, слава богу, желанного билета с золотой каймой.

Тем, кто знает многочисленные неписаные законы и обычаи этого круга (новичков в них либо вовсе не посвящают, либо посвящают весьма скупо), такая жизнь довольно приятна; для тех же, кто этих законов и обычаев не знает, не находится места, и если они все же пытаются проникнуть в высший свет, им нет никакой пощады.

Говинд никогда не был вхож в светское общество. Для него все эти законы и обычаи были плодами чужой культурны, — культуры другой расы, искусственно пересаженной на новую почву, оторванной от привычной среды и. переставшей быть подлинной. И он глубоко презирал тех, кто стремился приобщиться к этой культуре.