Ярость в сердце

Так перед Мирой открывается несколько путей. Путь брата Кита, безоговорочно отождествляющего себя с государственно-колониальной машиной… Путь брата Говинда, стоящего за насильственное разрушение этой машины… Путь Рошан, верящей, что машина может быть уничтожена ненасильственным образом, с помощью «сатьяграхи» — гражданского неповиновения… Но это еще не все. Есть еще Хики и Премала, люди бесконечной доброты и скромности, старающиеся незаметно помогать беднякам. И тот и другая — глубоко религиозны, правда, Хики — христианин, а Премала — индуистка, но это не мешает им понимать друг друга. Все свои силы они отдают деревенской школе. Они хотят накормить голодных и пригреть обездоленных. Личные их качеству выше всякой похвалы. Доброта — Сколь многого может она достичь в жизни?

Над всеми этими — и многими другими вопросами — размышляет Мира, решая, какой путь ей выбрать. Впрочем, — она не только размышляет. Свобода чувства для нее не менее важна, чем свобода мысли. Чувство к Ричарду, первое молодое горячее чувство, захлестывает ее, и она верит, что, несмотря на противодействие родителей, несмотря на все трудности и препятствия, они будут вместе. С горячностью молодости она верит в то, что любовь одолеет все преграды. Война мировая, война гражданская — все это, кажется ей, должно отступить перед любовью. Она полагает, что нет ничего выше законов сердца.

Однако действительность оказывается гораздо суровее и проще, чем представляется ее романтическому воображению. В огне пожара, разожженного Говиндом и его людьми, гибнет — помимо его воли и желания — Премала, которую он любил все эти годы. Эпизод этот мог бы показаться мелодраматичным, если бы не обладал глубоким внутренним смыслом. Каковы бы ни были личные намерения участников событий, история неумолимо идет своим путем.

Это прекрасно понимает Ричард. Спустившись с гор, где они провели отпуск, в охваченный восстанием город, он мягко возражает взволнованной Мире: «Ты действительно считаешь, что ко всем можно подходить по-разному? К каждому с отдельной меркой? В наше время? После того, что сегодня случилось?» И хоть Мира и сопротивляется изо всех сил, потому что она понимает, чем это грозит ей и ее любви, все же ей приходится признать: «Конечно, нет. На это никому не хватает ни терпения, ни мужества, ни времени. Либо на этой стороне, либо на той. Совсем просто, даже ребенок поймет». Мысли ее полны горечи, она не хочет соглашаться с этим суровым законом: «А что посередине? Да ничего! Ты показываешь свой значок и занимаешь место либо справа, либо слева. Середины нет. У тебя нет значка? Его заменит твое лицо, цвет твоей кожи, твое произношение, твоя одежда. Ты не просила, чтобы тебя куда-нибудь зачисляли? У тебя нет выбора и нет другого места. Но ведь человек — сам себе хозяин, он может…» Мысли ее обрываются. Она не может продолжать. Окончательный ответ на вопрос о том, насколько человек сам себе хозяин и насколько он свободен в своих решениях и поступках, Мира получает во время процесса над Говиндом.

Это была пора, когда движение достигло своей наивысшей точки. Народные массы врывались в английские суды, надевали на судей национальные шапочки, конгресса, поднимали над зданием национальный индийский флаг вместо английского «Юнион Джека», иногда сжигали дела, вынося собственные приговоры. Сцена суда в романе Камалы Маркандайи менее всего напоминает романтический вымысел. Она написана в точном соответствии с исторической правдой. Она почти стенографически точна. Народные толпы, ворвавшиеся в здание суда, чтобы провозгласить Говинда невиновным в убийстве, — не авторское преувеличение и не художественный прием, долженствующий символизировать силу народных масс. Такое происходило в те годы по всей Индии, и Мира прекрасно понимала весь смысл происходящего. «Мы долго пили из кубка счастья, — проносится у в голове. — Пора поставить его и уйти». Все ее существо восставало против этого: «Уйти? Оставить любимого и уйти с этими людьми? Что они для меня значат, что могут значить по сравнению с тем, кого я люблю? Но они мои, эти люди. А у Ричарда — свои. Стало быть, слова «твой и «мой народ» все же кое-что значат?.. Я поняла, что уйду, хотя Ричард останется. Другого выхода у нас нет, силы, тянущие нас в разные стороны, необоримы… Снаружи поднялся ветер. Рыжеватая пыль, взвихренная тысячью ног, ворвалась в зал суда, и я наконец тронулась в путь».