Ярость в сердце

— Ничего, научится, — сухо сказала мама. — Учителя найдутся. Ему пока что все здесь в диковинку.

— И все же, — не успокаивался отец, — мне бы не хотелось выслушивать потом упреки, что вот, мол, толкают человека на странные поступки, пользуясь его неопытностью. Англичане консервативны, а он здесь новичок, к тому же поселился в нашем доме…

— Он сам верховодит, — вмешалась я. — Кит тут ни при чем. И, кроме того, нет ничего плохого в том, что он так оделся в жару, хотя для этого ему и пришлось прибегнуть к помощи слуги.

Это была вторая дерзость, допущенная мною в тот день. Родители с удивлением смотрели на меня и молчали. Но зато заговорил Говинд. Говинд — наш дальний родственник и мой приемный брат. Родителей он потерял еще в раннем детстве. Моя мама ухаживала за ним несколько недель после их смерти и так к нему привязалась что в конце концов усыновила, а это вполне устроило era дядей и теток, у которых детей и без того было предостаточно. Говинд был молчалив по натуре. В детстве он почти никогда не плакал, а когда вырос, то стал очень неразговорчив; не помню, чтобы он когда-нибудь высказывал собственное мнение. А тут он вдруг обронил:

— Она права, я согласен. — И густо покраснел: видимо, сказать эти слова стоило ему больших усилий. Понурив голову, он угрюмо разглядывал свои ногти.

Было уже начало второго, когда Кит и Ричард вернулись с прогулки. Мы ждали их в гостиной, которая служила только для приема европейцев. Обставлена она была в европейском стиле: на мраморном полу лежал эксминстерский[4] ковер, а вдоль стен выстроились два дивана и с полдюжины плюшевых кресел, столь же неудобных для сидения, сколь и непривлекательных на вид. Посредине стоял стол с откидной крышкой, покрытый дорожкой, а на нем — стеклянная ваза, обычно пустая, а на этот раз — полная цветов. На стенах висели унылые пейзажные картины неизвестных живописцев в золоченых рамах, а в углу на жардиньерке стояло сомнительное украшение — гипсовый бюст королевы Виктории.

Мы предпочли бы ждать их в той более уютной и обжитой комнате, где обычно собиралась семья, но там стояли не стулья, а низкие кушетки, на которых можно сидеть, только, поджав под себя ноги, а для Ричарда это было бы затруднительно. Мы чинно восседали в креслах с высокими спинками, вперив взоры в стенные часы и прислушиваясь к их неторопливому размеренному тиканью. Нить нашей беседы становилась все тоньше и тоньше, пока не оборвалась совсем.

Но вот наконец и они — разгоряченные, порозовевшие, бодрые, — и мы снова ожили.

— Где только мы не были, — сказал Кит, плюхаясь на диван и отчаянно обмахиваясь веером. — Этот Ричард— просто сумасшедший. Больше я с ним никогда не пойду.

— Надеюсь, мы не заставили вас ждать, — извинился Ричард. — Кажется, я потерял счет времени.

— Нет, нет, мой дорогой, мы вас еще не ждали, — разуверил его отец. Это было правдой; слуги в суматохе даже не успели приготовить обед. — Но не слишком ли вы увлекаетесь? Вид у вас довольно усталый.

— Вы должны быть осторожны, — медленно выговорила по-английски мама. — Нехорошо, если вы в первый же день заболеете.

Ричард улыбнулся.

— Обещаю быть осторожным… с завтрашнего дня.

Я посмотрела на его рослую (он был выше всех нас), пышущую здоровьем фигуру и с некоторой иронией подумала, что уж ему-то вряд ли стоит беспокоиться о своем здоровье. Ричард перехватил мой взгляд, в его веселых глазах я прочла скрытую усмешку и смущенно отвернулась.

— Выпить бы сейчас пива! — вдруг сказал Кит, развалившись на набитом конским волосом диване. — Нет ничего лучше пива — холодного, прямо со льда. Ты тоже не отказался бы, Ричард?

Но пива в доме не было. Его и вообще-то никогда не покупали, если только не ждали европейцев. Пришлось спешно посылать пеона в клубный бар, до которого было добрых две мили. Пеон повесил на руль велосипеда корзину и неохотно отправился в путь под палящим солнцем.

Пиво, которое он привез, оказалось не только не охлажденным, но даже горячим. Остудить его можно было только одним способом — с помощью кусочков льда. Увидев в стакане, под пеной, лед, положенный щедрой рукой слуги, Кит поморщился.

— Какая-то бурда, а не пиво, — криво усмехнулся он и добавил полушутя: — Вот, Ричард, что значит жить в глуши.

Жить в глуши! Я никогда не считала, что мы живем в глуши, да и теперь не считаю. Но Кит провел много лет в Англии, он говорил о Лондоне, как о хорошо знакомом ему городе, и мне было понятно, почему он так думает. Блеск и великолепие столицы другого мира ослепляли его, вот почему наш родной город казался ему обыкновенным захолустьем.

— Кругом такая красота, а ты думаешь о пиве, — пристыдил его Ричард. — Здесь столько развлечений. — Он тоже говорил шутя, и трудно было понять, насколько искренни его слова.

— Он говорит о цветущих деревьях! — пояснил Кит. — Таких, как золотой могур[5]. Они обычно восхищают всех иностранцев.

Кит, очевидно, ожидал возражения, но напрасно. Ричард немного покраснел, но голос его звучал спокойно.