Ярость валькирии

Лидочке страсть как надоедала его болтовня. Она пропускала высокопарные рацеи мимо ушей, но страстно желала увидеть себя в образе прекрасной воительницы. Ей не давал покоя рекламный щит с изображением черноволосой девицы в блестящих латах, в которые было упаковано сильное гибкое тело, а кожаные штаны выгодно подчеркивали красивые изгибы бедер. Пронзительный взгляд, пышные округлости в вырезе рубахи и блестящий меч в руках. Именно такой видела себя Лидочка: шикарной и безумно сексуальной, в доспехах, которые едва скрывали бы ее прелести. Только Кречинский эти фантазии не разделял и оставался непреклонным, несмотря на долгие уговоры.

— Ты не вписываешься, понимаешь? — мягко говорил он. — Это не твой образ. Ты — девочка на шаре, повзрослевшая Алиса, но никак не валькирия. И лицо, Лида, лицо… Ты — нечто непорочное и чистое с полотен Жана Энгра. Ребенок, готовый улыбаться всегда и всюду. Свет, который ты несешь, слишком ярок для древних мифов…

Его доводы были пусты и равнодушны, как и взгляд, который все время скользил в сторону. Лидочка с трудом сдерживала себя, чтобы не взорваться, как вулкан. Как он мог уплетать приготовленную ею яичницу с салом и зеленым луком и рассуждать, что она не вписывается, не подходит, не гармонирует? Это и есть благодарность за все, что она делала для него? За те жертвы, на которые она шла, чтобы создать ему условия для творчества? За потраченные силы, эмоции, деньги, наконец? Но Кречинский как ни в чем не бывало поглощал с аппетитом ужин и не догадывался о ее тайных мыслях, не обращал внимания на перекошенное от злости лицо, и только морщился, когда выпивал очередную рюмку водки.

Лидочка снова брала себя в руки и пыталась в очередной раз его переубедить.

— Я сильная! — упорно твердила она. — А улыбку можно убрать. Хочешь, я нахмурюсь? Рожу зверскую скорчу?

— Не хочу! Пойми, это полотно не для тебя. Вот в следующий раз я, конечно…

И однажды она не выдержала:

— Правильно, все твои шлюхи подходят, а я нет? Ты таскаешь их сюда пачками! Тощих и толстых, страшных, как моя жизнь. И они все вписываются! Все, кроме меня!

Губы Лидочки затряслись, лицо перекосилось, и она закрыла его ладонями.

Кречинский недовольно поморщился, отставил рюмку с водкой, которую опять же купила она, его терпеливая Муза, и схватился за голову, которая раскалывалась от боли.

— Лида, мне Вера постоянно мозг выносит, теперь еще твои истерики! Может, хватит?

Он схватил рюмку, как спасательный круг, привычным движением запрокинул в рот, скривился и, нацепив на вилку огурец, с жадностью захрустел им.

Взгляд его стал более расплывчатым и меланхоличным. Владимир развалился на стуле, закинул ногу на ногу и мечтательно произнес:

— Иногда я думаю, что мог бы жениться на ком-то поспокойнее, милее… На более ласковой и внимательной женщине.

Лидочка мигом пришла в себя, шмыгнула носом и тихо спросила:

— А на мне мог бы жениться?

Владимир засуетился, нахмурился и принялся молоть привычный вздор: о новом полотне как революционном явлении в живописи, способном взорвать мировое искусство, о Вере с ее неутолимой жаждой денег, о собственном желании покоя и тишины — той вожделенной нирваны, которой ему никак не удавалось достичь. Ее вопрос он как будто не расслышал.

Но Лида хорошо запомнила тот разговор. Он состоялся еще по осени, в самый разгар листопада, в пору яркого неба, летучих паутинок и сиреневого взрыва хризантем в городских скверах и палисадниках, в момент зарождения планов, замыслов и появления первых сюжетных набросков будущего шедевра. Лидочка слушала Кречинского и чувствовала, как в животе просыпается плотоядный червь и начинает пожирать ее изнутри. Она ощутила его появление года три назад, когда главным бухгалтером компании назначили не ее, а молоденькую любовницу генерального директора — девицу бестолковую и наглую.

С той поры червь не давал ей покоя, изводил и глодал-глодал внутренности всякий раз, когда у Лидочки что-то не получалось, не выходило, не срасталось, а в сознании тотчас возникал голос матери: «Недопевица, недопианистка, недобалерина, недохудожница!..» Он звучал мерно и гулко, как удары бубна, этот голос. Он взрывал ушные перепонки, звенел погребальным колоколом, отдавался эхом в темном подъезде, где из углов тянули кривые лапы мерзкие тени и бурчали в такт: «Недо! Ты — сплошное недо! Недо! Недо! Недочеловек!» Бесспорно, она пережила бы любые страдания, любые муки, будь рядом с нею все понимающий, заботливый и любящий человек. Но, как оказалось, такого человека никогда не было в помине и в перспективе не намечалось.

В тот вечер она не дослушала Кречинского. Обида переполняла, рвалась наружу. Лида выскочила из-за стола, накинула плащ и выбежала за дверь, но, пока не подошел лифт, надеялась, что ее позовут обратно.

Кречинский не позвал. Лифт застрял на нижних этажах. Лидочка, как оглашенная, мчалась вниз по бетонным ступеням и прижимала руки к груди, где жадный червь подбирался к истерзанному любовью и ненавистью сердцу, толкавшему по сосудам отравленную гневом кровь.