Ящик Пандоры

У Селима очень круглая, очень большая и очень седая голова. Чистый одуванчик. И сам он уже одуванчик – семьдесят с гаком. Перепробовал все школы и все стили, известные человечеству, и остановился, а вернее зациклился, на арте, с именем которого на устах ушло не одно поколение мазил и подмазков. У него приватизированная студия, которую ему выделила еще советская власть и в которой он днюет и ночует, а иногда и не один, а с какой-нибудь моделью, цена которой три сантима, да и то в базарный день…

– Скоро городская выставка, поучаствуешь? – спросил Дарий и отправился за пивом. Перед дверью в пивную спросил Селима: – Тебе светлого или темного?

– Если можно, безалкогольного.

Но безалкогольного не было, и Дарий притащил два бокала темного рижского…

– Пей, ничего с тобой Аллах не сделает…

– Да не в этом дело, просто у меня проблемы с мочевым… недержание мочи и еще гнойничковый геморрой… Я тебе скажу, ничего в мире нет более ценного, чем здоровье…

– Да что ты говоришь?! – на лице Дария неподдельное изумление. – А я-то думал, что есть вещи и поценнее здоровья… например, ожидание в весеннем сквере своей первой девчонки.

Селим опустил глаза и сказал такое, до чего Дарий никогда бы сам не додумался.

– Я уже несколько лет живу в целибате, и тема любви, тем более телесной, для меня больше не существует. Знаешь, так спокойнее… И таких, как я, много.

– Значит, мастурбация? – меланхолически констатировал Дарий. Его стал раздражать этот восточный одуванчик, и потому он добавил: – Все твои целибаты – это сплошное лицемерие, ханжество клерикалов, подлых и лживых попов, а ты ведь художник, носитель огромной духовности… – Но подумал другое: «Впрочем, наверное, и я сам скоро запишусь в твой целибат, поскольку мой Пейрони и моя крайняя плоть очень ненадежные твари…» А между тем Селим оглядел вокруг себя пространство и, как бы что-то вспомнив, проговорил:

– Я бы хотел сесть в тень вон того каштана, закрыть глаза, попрощаться с теми, кого любил, и умереть, прислонившись спиной к его корявому стволу… – Он и в самом деле закрыл глаза, и Дарию почудилось, что тело кавказца окаменело. И он бы сильно удивился, если бы увидел то, что видел под закрытыми веками Селим: широчайшую панораму горной гряды, которая, перемежаясь разноцветными плато и белоснежными пиками гор, уходила в бесконечность. А между ними – голубые и синие водопады, ледники, в которых, смешиваясь в одной лучезарной палитре, отражались жемчужно-перламутровые перистые облака…

– Эй, Селим, ты, случайно, не помер? – спросил Дарий и взял его руку в свои руки. Пощупал пульс, но смерть не констатировал. Кровь медленными толчками прокладывала свой путь в засоренных сосудах уже отживающего, но еще не перезревшего до конца тела инородца.

– Первым умрет Кефал – рассадник гнили и перхоти, – Селим открыл свои круглые, немного выпуклые и очень живые карие глаза, в которых искрился отблеск булатной стали. Он негодовал. – Ты видел… конечно, видел его мазню, в которой столько черноты и бесовщины, и сам он, как гнилой инжир, которого в наших горах полно, его не успевают убирать, и он гниет всю зиму, превращаясь к весне в осклизлые, вонючие экскременты…

А Дарий подумал о своем: счастлив тот, кто держит в своих руках изнемогающую Пандору. О, как прекрасен сон на заре июльского утра…

Из буфета появился бармен в белой сорочке, черной жилетке, с узкой полоской усов и, подойдя к художникам, сказал:

– Господа, мне пора закрываться, у меня рожает жена, по-этому…

– Да, да, бокалы можете унести, а мы тут еще немного посидим.

– Мне тоже пора, – Селим тяжело поднялся и какое-то время стоял неподвижно, ожидая, видимо, когда артериальное давление уравняется. На прощание сказал: – Ты не думай, что я завидую Кефалу… поверь, я не хочу его смерти, но что-то в мире не так, если такие, как Кефал, живут и плодоносят.

Что Селим имел в виду под словом «плодоносят», Дарию было ясно: он явно имел в виду его художническую изобильность…

– Но а кто же, по-твоему, первый художник?

– Вообще или…

– В абсолюте, по гамбургскому счету.

Селим застыл в полушаге от стола и, не поворачиваясь лицом к собеседнику, саркастически усмехнулся:

– Не будем, дорогой друг, обольщаться – такого художника на земле не было, нет и не будет. Он – там, – Селим поднял свою незагорелую руку, указывая в бесконечность. – Это он создал картину всего сущего… Млечный Путь, солнце, небо и даже этот каштан и эту бабочку, которая сидит на травинке и которая не знает, что завтра умрет. Имя Бога написано на каждой звезде. Это прекрасная картина, шедевр, однако и она несовершенна. Ибо ничего нигде совершенного не бывает. Не дано сутью бытия и… небытия. Тем более, ее портят двуногие мясоеды. Все, ухожу. На мои похороны можешь не приходить, не обижусь.

– Как хочешь, но, если уйдешь первым, упьюсь до бесчувствия, сегодня я нашел тебя и буду всегда помнить. Прощай, Селим, мир без нас не оскудеет. Однако на прощание один вопрос: как ты относишься к Куинджи?