Ящик Пандоры

Художник подсел к мольберту и на картоне набросал эскиз на мотивы сказки Андерсена «Роза и Улитка». По его замыслу, этот сюжет вполне может быть соотнесен с общим замыслом росписи детской комнаты. Роза – благодарная натура, позволяющая художнику вытворять с собой чудеса. Ее можно написать в любых тонах, в любых масштабах, и все равно это будет королева цветов и символ любви и непреходящности мировой скорби. А улитка – вещь в себе, эгоистична, а потому и образ ее должен отвечать характеру: серый, ужимистый, с большими рогами, с жирным неповоротливым туловищем, внутри которого пульсирует зеленое желе. Но это не образ злодейки, скорее воплощение неповоротливости и застылости во времени. Второй сюжет нужно позаимствовать… Ну конечно же, надо взять из «Снежной королевы»… И Дарий представил ледяное, искрящееся холодным огнем царство с прозрачным рождественским акцентом и на его фоне – волшебная леди холода, с льдисто-синими глазами и по-человечески живым серебристым дыханием. Да, непременно, решил Дарий, Снежная королева будет выдыхать оранжевые пары, а волосы у нее будут цвета лазурита, схваченного голубой изморозью. Одна стенка будет в ярких желто-красно-зеленых тонах, вторая – в холодных индиго-лазорево-аквамариновых… А в целом… Но Дарию помешал голос, доносившийся из открытого окна. И когда он подошел к нему, увидел стоящего внизу Асафа, что-то говорящего своими трясущимися и, кажется, посиневшими губами. Бедолага просил в долг всего-то один лат. Цифру выразил с помощью в верх поднятого указательного пальца.

– Сейчас, – сказал Дарий. – Подойди к нашему подъезду.

Дарий не дал ему денег, а великодушно пригласил за стол, за котором уже восседали почти все обитатели дома. А кому может помешать этот посиневший от похмелья Асаф?

– Нет, нет, спасибо, – начал отнекиваться бывший экспедитор тире шофер, – мне, если позволите, одну рюмочку чего-нибудь согревающего душу… Вчера, понимаете ли… проявил неосторожность, а сегодня…

Пандора оказалась расторопней всех: она налила в фужер водки и вместе с бутербродом с колбасой протянула Асафу.

– Пожалуйста, поправьте здоровье и, если можно, не выпускайте так рано на улицу Тобика. Хочется поспать, а он так лает, так лает…

– Я его давно хочу отдать на живодерню, – на полном серьезе заявил Григориан. – Хотя он мне не мешает.

– Тогда пей и заткнись, – незлобиво осекла Григориана Медея. – Я Тобика очень люблю, он дружил с моим Фарисеем, и Мусик его любил, – громкое, нещадящее рыдание огласило двор.

Асаф, выпив водки, с бутербродом в вытянутой руке поспешил ретироваться. Из дверей вышла Конкордия и подошла к Медее. Стала ее успокаивать. При этом оглядела компанию и отдельным взором одарила Дария, что не осталось им незамеченным. «Богиня согласия скоро будет ручная», – подумал он, но мыслью не утешился, ибо не испытывал страсти. Он ощущал себя головешкой на пепелище залитого дождем костра.

Медея ладошками растерла по щекам слезы, подсушилась подолом фартука и, выдавив на лице беззаботность, призвала всех помянуть безвременно ушедшего сына Мусика. А всем только этого и надо, и даже Лаура, доселе не замеченная в пристрастии к выпивке, а уж тем более Конкордия, относящая к пьющим людям с превеликим презрением (кроме собственной матери), и те подняли свои рюмки и помянули соседа, брата, сына, раба божьего, никчемноникемнезаменимую одну шестимиллиардную единицу человечества. А потом все пошло по отработанному вечностью сценарию: немного слез, много пустой болтовни, случайных реплик, тайных невысказанных глупостей, наконец – песни про цветочки, которые особенно хороши весной, и про того парня, который спустился с горочки. Как всегда, тон в вокале задавал Григориан, и ему вторила Медея. В воображаемом объективе воображаемый смотрящий мог бы увидеть седые, растрепанные свежим ветерком головы Григориана, Легионера, припухшие щеки и седую с короткой стрижкой голову жены Григориана Модесты, круглую, с ничего не выражающими складками на выпуклом лбу голову Олигарха, нейтральных тонов лицо и цвет волос Лауры, ее самоуглубленность и, разумеется, контрастные в цветовой гамме головки Пандоры и Конкордии – сияние платины и перезревшее червонное золото…

Однако на девятину не приехала Сара, о чем не преминула вспомнить и огласить Медея. Она снова начала плакать, жаловаться на Сару, которая прячет от нее Сашу и Машу, что жизнь разваливается на глазах и никому до этого нет дела.

Когда половина приготовленной закуски была оприходована, когда содержимое бутылок значительно поисчерпалось, из-за стола вышел Олигарх и отправился на лавочку. Военный маневр. Через десять минут от стола отошла и Медея, якобы за тем, чтобы принести хлеба. Дарий видел, как из-за кустов девясила они быстро сиганули в дом, и стал ждать мгновения, когда фасад покачнется, углы дома вздрогнут и начнутся тектонические толчки, эпицентром которых будет широченная кровать Медеи.