Ящик Пандоры

Дарий между тем присел на холодную лавочку, закурил и пустыми очами уставился в непролазные тучевые нагромождения. И как ни странно, вид мутного, ни на что не способного неба (кроме дождей и туманов) ослабил напряжение, как бы приняв на себя часть его омерзительного настроения.

В окне показалось заспанное лицо Конкордии, значит, она только что вернулась со смены и три дня будет дома. А может, уйдет с глаз долой, к подруге, с которой они иногда ловят пьяных хахалей на аллее брошенных презервативов… Так называется дорожка, ведущая из отеля на проспект, где паркуются машины приехавших повеселиться богатых раздолбаев. Выходя из гостиницы, они как бы внутренне отряхиваются от греха, а заодно и освобождаются от улик: презервативов, счетов за люкс, а также чека за сувенир дешевке, которая является непременным атрибутом гулянки, и единственное, чего нельзя выбросить, – неброское угрызение совести, измочаленные лобзаниями щеки и другие части тела и тошнотворные, намертво приклеившиеся к телу ароматы блядского парфюма… Как ни мойся, он все равно…

Медея легка на ногу, но еще проворнее, когда дело касается выпивона. Тут ей равных нет, разве что приснопамятная Валя Гаганова… Или товарищ Стаханов… Да, не прошло и часа, как парок задымился над ее столом.

– Ну, за что выпьем? – держа в руках рюмку, спросила Медея. – Может, за моего Мусика, ведь сороковины я так и не отметила… И заодно помянем Григориана, и чтобы побыстрее из психушки вышла Модеста… Мне ее так жаль…

Медея утерлась и долго сидела с закрытыми глазами. Видимо, услаждалась горько-сладостными воспоминаниями.

– Не горюй, соседка, у меня тоже драма в трех действиях и в пяти картинах… Не плачь, давай помянем всех: и твоего Мусея, и Григориана, и Олигарха… ну ты знаешь, о ком я… и мою Пандору…

– Я так и знала, – еще больше прослезилась Медея. – Вот как сердце чувствовало, что-то у вас не так… Ну зачем ей в такую рань садиться в такую роскошную машину? И почему тебя с ней нет? Неужели уехала? Кто бы мог подумать… Господи, господи, спаси и помилуй, кто сегодня родится… Давай помянем всех… – И выпила. И Дарий выпил.

Котлеты были замечательные. С сушеным укропчиком, зеленым лучком, кинзой, и все сверху уснащенное каким-то ароматным, вызывающим обильное слюноотделение соусом… Да и салат превосходный: помидоры, брокколи, много синего лука и опять же укропа… Все замечательно. Вкусно. Механически аппетитно и зверски одиноко.

– Ты, сосед, не горюй и пойми Пандору… Ведь она такая куколка, красавица, а ты ей дорогу перегородил… Извини, я буду откровенной. Все соседи на вас любовались, говорили, какая приятная пара, но я-то видела, как она не находила места.

– Почему? В чем несоответствие?

– Во-первых, ты старше… почти в два раза, хотя это не причина.

– Ладно, не надо, – Дарий, несмотря на всю разлюли-малину, не мог свою личную жизнь делать общественным достоянием. – Но куда денешься, мне за сорок, и я уже обледенел на треть…

– Извини, я думала, что тебе станет легче.

– Я все знаю. Знаю такое, чего, может быть, ты не знаешь. Богатство могущественно, но красота всемогуща. Вот в чем дело. И природой в красоте заложена многостаночность: вот, дескать, живу не только для себя, а для всеобщего пользования. Чтобы присущная красота расходилась кругами, а не доставалась кому-то одному… И Пандора подсознательно это чувствовала и не могла удовлетвориться только одной точкой притяжения. – Дарий для убедительности покрутил по столу пальцем. Вдавил его в столешницу. Мол, смотри, как это было… – Ладно, утрясется, подожду пока не перебесится… А где Конкордия, почему она не идет за стол?

– Спит, бедненькая. Она за смену так ухайдокивается, так ухайдокивается… Эх, если бы ты был помоложе, я бы тебя женила на Конкордии. Но она дурочка дурочкой, то с одним, то с другим. И главное, всем верит, думает, ага, вот сейчас ее отведут в церковь – и будь здорова, мамзель Петрова! Хочет через венчание, чтобы потом можно было с мужа спросить – а почему ты, сволочь, давал Богу клятву и теперь не держишь? Я тебе скажу по секрету, что она от кого-то, извини, забрюхатела… – Медея хитровански сощурила глаза. – Но я ее не ругаю, стараюсь понять. Я ведь за свою жизнь сделала семнадцать абортов, и, как видишь, ничего… – Медея явно кокетничала, и это было невыносимо. Однако куда денешься, куда денешься от… куда денешься?