Ящик Пандоры

– Что-то не так? – спросил он застывшую Медею.

– Не знаю, – она пожала плечами и стала смотреть в окно.

– А что ты видишь на полотне? – он карандашом указал на мольберт.

– Просто линии… Какая-то абстракция, сейчас все так рисуют… Мода, хотя, мне казалось, что у тебя другой стиль…

– Да, конечно, я понимаю… Это чистая абстракция, хотя я хотел другое… Спасибо тебе за уборку…

– Я принесла ключи. Когда тебя увезла неотложка, я подумала, что было бы глупо оставлять квартиру без присмотра…

Он молчал, сжимая в руках карандаш. И слепому видно: рука расходилась с рассудком. Водораздел. Непримиримый разлад ума с реальностью, черт бы ее побрал…

– Извини, соседка… Мне пока нечем тебе платить, ты видишь… Но уверяю тебя, что это лишь временное помутнение… – Дарий почувствовал на плече ее руку.

– Не волнуйся, все будет хорошо. Мы с Конкордией в беде тебя не оставим… Она к тебе всегда хорошо относилась, тем более сейчас, когда носит в себе твое дитя…

Он ухмыльнулся. В глазах недоумение и догадка.

– А почему ты думаешь, что она от меня забере…

– Ну а от кого же еще, если не от тебя? Она девочка честная и от меня ничего не скрывает… Но ты, сосед, не волнуйся, это между нами, просто чтобы ты знал, что о тебе есть кому позаботиться… Не все еще окостенели от эгоизма… Нет, нет, мы не такие… Так что, ради бога, поправляйся и не думай ни о чем плохом…

– Спасибо, конечно, за заботу, но на что жить будем?

У меня…

– Когда очухаешься и начнешь работать… Не спеши, тем более мой, как ты его называешь Олигарх, кое-что мне оставил… – Медея перекрестилась. – Не все же оставлять женам, надо позаботься и о своих любимых. И джип Мусика я продала, так что будет у Конкордии приданное. Конечно, не миллион, но на первые два-три года хватит… И мне, и тебе, и Конкордии с ее бебиком… Так что отдыхай и ни о чем не беспокойся, осилим…

– Да-да, спасибо, но где Пандора? – у Дария изо рта вылилась струйка слюны и растеклась по подбородку. Идиотский вид. Портрет олигофрена. – Ты же наверняка знаешь, куда она уехала… Признайся, я никому не скажу, – и, как малый ребенок, скривился, как бы закапризничал и, прижав руку к глазам, заплакал… И тихо плача, сглатывая слезы и вместе с тем улыбаясь обезумевшими от тоски глазами, он принялся малевать на холсте беспорядочные линии, квадраты, кружки́, и делал это так, как делают дети, которым в руки попал карандаш с бумагой… То были бессмысленные, случайные движения, и, видя это, Медея тоже заплакала и пошла одевать для прогулки Шока… А в это время Найда, вскочив на мольберт, мордочкой пыталась достать до руки Дария и даже встала на задние лапки, но рука художника была неуловима, она подобно бабочке перемещалась в пространстве, и Найде ничего не оставалось другого, как только с интересом наблюдать за хаотическим порханием этой бабочки…

Когда рука устала, он с раздражением бросил карандаш на мольберт и принялся разводить краски. Выдавил больше, чем полагается, сдернул с кистей газетные колпачки и одну кисточку окунул в радужное озерцо выдавленной на фанерку краски… Затем перенес тон на полотно. И это первое соприкосновение кисти с тем, что было изображено карандашом, произвело разительную смену в его лице, придав ему осмысленное и одухотворенное выражение. Дарий вовлекался, въезжал, влетал в какую-то одному ему ведомую сферу, где не было места ни тоске, ни гимну, ни тем более страхам, ибо в глазах его таились не тени и не сумрак заката, а светилось сияние восхода, светоносная гамма пробуждения… «Отрада моя, вереск души моей, мальвы, флоксы моего обоняния, мокрые ваньки моей тоски, прямостоящий несгибаемый эректус, герань ясноцветная, роза моего убогого бытия, я вас обожаю… Мои дорогие алоказия, афеландра, ахименес, незабвенный мой гиацинт, бутоны моей юности, жасмин, недотрога, услада моей глупой зрелости, камелия, примула, колокольчик и, конечно, как же без них, комнатная герань, фуксия, эхме… И не обижайтесь, если я вас забыл полить, я был не в себе… Я был где-то там, отсюда не видно… Простите мою тупость, я лишь жалкая преамбула к рождественским иллюминациям…»

Когда Медея вернулась с прогулки и сняла с Шока поводок, она подошла к мольберту и взглянула на то, что там живописно осуществилось…

– Ой, Пандорочка… Ты нарисовал мою дорогую Пандорочку? – Всплеснула женщина руками. – А почему она без бровей? – на лице Медеи изумление и откровенная растерянность. Она ждала ответа и боялась – не сморозит ли он еще какую-нибудь несуразицу. Больной человек! Что взять, куда кинуть?