Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

Эрмелен пытался протестовать, умоляюще сложив руки, ссылался на свой возраст, на свою должность, на прошлые заслуги, на свою почтенность, на орден Почетного Легиона.

— Ну что ж, вы сами этого хотели, — произнес Лормье и протянул руку к телефону.

Эрмелен рухнул на колени. Сложенные в умоляющем жесте руки делали это зрелище невообразимо тяжелым. Лормье встал с кресла, чтобы лучше видеть.

— Господин президент, прошу прощения за мою наглость.

— Хорошо, встаньте и убирайтесь отсюда, мерзкая личность.

Я отвернулся, чтобы не видеть, как уходит Эрмелен, но заметил отвратительную ухмылку Лормье-победителя — он навсегда вывел из строя своего противника.

После его отъезда я вышел на улицу. Падал небольшой снежок, но тут же таял. По мере того как я шел, настроение мое улучшалось, но мне предстояло теперь все разузнать о Рауле Дюдеване, при одном имени которого, брошенном Лормье, Эрмелен оказался припертым к стенке. Мне казалось удивительным и даже невероятным, что какое-нибудь частное сыскное агентство смогло все раскопать. На самом же деле детективам, вероятно, удалось выяснить только имя Рауля Дюдевана, и Лормье, вооруженный одной этой уликой, блефовал, чтобы уложить Эрмелена на лопатки. Во всяком случае на совести генерального директора наверняка было какое-то черное дело, может быть, даже преступление, и оставалось лишь изумляться, как Фарамон смог быть таким убедительным в своем рассказе, не приведя никаких точных деталей, которых, впрочем, у него и быть не могло. В общем, прикладная литература дебютировала с достаточным блеском. Фарамон изложил мне в двух словах фабулу своей новой рукописи, несколько строчек из которой я прочитал, когда звонил от него Рафаэло. Речь шла о плане уничтожения правительства. Вечером в ресторане кто-то подкладывает бомбу под стол министра. К несчастью, политическая ситуация развивалась так, что операцию эту провести стало невозможно, и Фарамон продолжал свою работу лишь для того, чтобы поупражняться. Можно было, впрочем, надеяться, что когда-нибудь и эта рукопись пригодится. Я предавался таким размышлениям на улице Боэси в толпе прохожих, когда взгляд мой остановился на длинной низкой машине цвета зеленого миндаля, остановившейся в пятидесяти метрах. Это был то ли «ягуар», то ли «идея» — я в них не разбираюсь, — короче говоря, потрясающая тачка. Дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышла Татьяна. На ней было светлое меховое манто. Она пересекла улицу и вошла в художественный салон, а я свернул в переулок.

Вечером, как мы и договаривались, я отправился на улицу Эжене Карьера. Возле дома у тротуара стояла зеленая машина. Мне открыла Татьяна, одетая в полотняную рабочую блузу. Она поцеловала меня с обычной страстью. Я вел себя как ни в чем не бывало.

Татьяна пристально посмотрела на меня, желая убедиться, что я ничего не знаю, но не стала ни о чем спрашивать, сознательно избегая разговоров о ее новой жизни. Она повела меня за собой на кухню, и от запаха готовящегося жаркого меня охватили меланхолические чувства, а Татьяна сняла трусики и открыла духовку, чтобы взглянуть на мясо. Потом она подняла юбку и привлекла меня к себе, говоря хриплым голосом, что любит меня. «Иди ко мне…» Все это было прекрасно, но на мне тоже были трусики — этакого лабиринтного типа, которые гений англосаксов отправил завоевывать мир, чтобы навсегда покончить с просторными трусами нашей юности, оставлявшими за нами свободу действий в самых сложных ситуациях. Татьяна начинала нервничать. Я спросил, дома ли ее мать. Да, она как раз разговаривает с Жюлем Бувийоном в столовой. Они могли в любой момент зайти на кухню. Я хотел сказать, что не очень спешу, что сначала мы поужинаем, а потом немного побеседуем в ее спальне. В общем, я был готов согласиться, но взял себя в руки и слегка отстранился. И все же к сердцу моему подступила горечь, когда ее красивые ноги скрылись под юбкой.

— …Володя, как давно я вас не видела. Когда Татьяна разъезжает по своим Америкам, вы носа сюда не кажете. А я ведь о вас часто думаю. Мне хотелось рассказать вам о России, об одном парне из нашего дома — Ильюшке. Он любил дочь богатого конезаводчика и убил себя от отчаяния. Ее звали Машенька.

— Мама, не задерживай Мартена, — прервала ее Татьяна. — Он торопится. Его невеста заболела.

Она сделала ударение на слове «невеста» и окинула меня жестким, почти презрительным взглядом. Соня удивилась, но я не стал отрицать.

— Значит, ты женишься, мой мальчик, — произнес Жюль. — Правильно. Надо познать до конца убожество людей. Моя жена ушла от меня с городским полицейским через месяц после свадьбы. Я пытался страдать, но не смог. Надеюсь, тебе это удастся лучше, чем мне. Во всяком случае я хотел бы, чтобы еще до женитьбы ты прочитал мою книгу. Я ее давал Монкорне, моему приятелю. Он читал ее три недели и ничего не понял. Боюсь, что и другим это не дано, настолько в книге много мыслей. Но ты — ты должен понять. Приходи ко мне в гости, в Китовый тупик. Спросишь Жюля Бувийона.

— Непременно зайду в одну из суббот.