Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

Когда я вошел, четверо школьников, сидевших на полу спиной к двери, следили за цирковым представлением в исполнении их дядюшки и Мишеля. Министр был в розовой клоунской шляпе, а на сером пиджаке его красовался розовый женский пояс для чулок, что, впрочем, не отразилось на элегантности Лормье-младшего. Мишель же, затерявшийся в пиджаке и ботинках Лормье, загримировался при помощи огромного накладного носа и рыжего парика. Номер, видимо, подходил к концу.

— Нет, мсье Огюст, — говорил министр, — у вас плоскостопие.

— У меня плоскостопие, мсье Феликс?

Но глядя на огромные башмаки Лормье, действительно казалось, что у мсье Огюста плоскостопие.

— А у вас нет плоскостопия, мсье Феликс?

— Нет, мсье Огюст, у меня высокий подъем. К тому же у меня сильный удар.

— Нет, мсье Феликс, у вас не может быть сильный удар.

— Не может? У меня? Станьте-ка вот здесь, мсье Феликс.

Мсье Огюст подвел мсье Феликса поближе, отступил на шаг и со словами «а я говорю вам, что у меня очень сильный удар» с размаху ударил мсье Феликса ногой под зад, от чего тот растянулся на ковре. Мсье Огюст наступил ему на спину и спросил:

— Так как же, сильный у меня удар?

У детей тряслись от смеха плечи, но они зажимали себе рот платками, чтобы приглушить хохот. Артисты сняли свой маскарад и уселись на стулья, и тут же дети обступили Мишеля и стали делиться впечатлениями о только что увиденном. Младшие — Беатриса и Рено — забрались к нему на колени, обнимали его, прижимались к нему щекой. Жан-Жак и Валентина положили руки ему на плечи и говорили, пожирая его глазами. На меня никто, кроме министра, не обратил внимания.

— Они видят только его. Я должен был бы обидеться, но от этого чуда я испытываю не меньшее счастье. Какой прекрасный человек!

Для меня самого Мишель открывался с новой стороны. Я начинал постигать легенду о Носильщике.

— Чем теперь займемся? — спросил министр у Мишеля. — Полчасика танцев?

— Нет, — ответил Мишель, посмотрев на часы. — Этот час будем заниматься историей. Темы: революция, законодательное собрание.

К моему удивлению, эти варварские слова не только не повергли школьников в уныние, а напротив, были встречены как объявление об очередном развлечении. Мишель считал, что младшим полезно присутствовать на уроках старших и наоборот. Поэтому все четверо сидели на всех занятиях, и это им, как видно, нравилось. Я и сам хотел бы слушать его уроки истории. Мишель не только понятно рассказывал, он проигрывал все события, да так, словно в нем одном сидело не меньше двух десятков артистов. До этого дня история вообще и история Революции виделись мне как нечто плоское, но сейчас, в его исполнении, она стала рельефной, объемной. Написав на доске дату, он отправился в Законодательное собрание, произнес импровизированную речь за Верньо, потом перешел к фельянам, обратился к Лафайету, ответил за него, перебрался в Тюильри, изображая по очереди короля, королеву, наследного принца, потом переехал на другой берег реки к Кордельерам, выслушал приветствие Люсьена Лормье, снова переехал через Сену, чтобы попасть в Пале-Рояль. Его ученики, изображавшие то народ, то гвардейцев, то Национальное собрание, знали, что, пройдя три шага влево, он попадет к якобинцам, а сделав четыре шага вперед, войдет в городскую ратушу. Ему явно удалось увлечь их. Поэтому я с сожалением покинул эту компанию, не дождавшись конца урока. Мадам Лормье тактично спросила о моих впечатлениях, и я не смог удержаться от похвал в адрес Мишеля и министра.

На работе я настолько хорошо ладил с Одеттой, Жоселиной и Анжелиной, что сам себе казался женщиной рядом с ними, несмотря на судимость и тюрьму, которые делали меня в их глазах мужчиной и придавали своего рода старшинство, признаваемое даже Одеттой. Они разговаривали в моем присутствии о своих сердечных делах так же свободно, как между собой, и часто ждали от меня совета, хотя прямо и не просили об этом. Жоселина переходила на откровенность не так просто, как ее подруги, по крайней мере, в таких вопросах. Однажды, когда мы были с ней вдвоем в кабинете, она призналась мне, что влюбилась в тридцатилетнего химика, который жил в ее же доме. Они ездили одним автобусом, вели долгие разговоры обо всем, кроме любви, на что Жоселина, впрочем, и не надеялась, сознавая свою непривлекательность. Я убеждал ее, что красота ничего не значит, что это не больше, чем украшение, тешащее тщеславие мужчин, но никак не влияющее на сексуальность. В остальном же я приводил ей слова Носильщика: решительно взять инициативу в свои руки, переспать с химиком и убедить, что он совершил нечто очень великое. Говори я ей все это от самого себя, она не приняла бы меня всерьез, но мнение Носильщика казалось ей заслуживающим большого внимания.