Ясидел на не очень плотной траве и ел сэндвич

– Из-за всего, я думаю. Но книгу я не дочитал. Мне тогда еще совсем трудно было читать на иврите. Один раз я продлил книгу в библиотеке еще на месяц, а второй раз продлевать было неловко перед библиотекаршей. Она была такая милая. Ее совсем ребенком привез отец-коммунист из Америки. Коммунистам в Америке в то время было плохо. Но если честно, то не дочитал я эту книгу про кибуцника не из-за этого, а потому, что разворачивалось в ней все как-то уж очень грустно, а мне нужно было построить дом и купить машину, чтобы окончательно войти в образ того сумасшедшего старика с приступами одиночества и врожденным альтруизмом. Хотя альтруизма во мне мало, – признался я. – И там, в лесу, когда я размышлял о творчестве Амоса Оза и заблудился, я думал, что оно (его творчество) рождает во мне ощущение... – я замолчал, подыскивая слова.

– Какое? – поторопила она.

– Будто меня, пока я сплю, прижали к простыне и подушке бетонной балкой.

– А как насчет Меира Шалева? – спросила она.

– Меир Шалев – это как будто ты спишь и тебе снится День независимости с фейерверком, и тут вдруг из матраса выпрыгивают все пружины разом.

После этих слов я изобразил, будто мурашки бегут у меня по спине, и она тоже вздрогнула. «Восприимчивая и впечатлительная», – подумал я.

– Но вообще-то я предпочитаю, чтобы том Набокова отблеском обложки слепил меня, когда тяну руку перед сном, чтобы выключить настольную лампу, – сказал я, желая ее успокоить. – У Набокова так плавно течет вода, лишь подрагивают багряные листья на речной ряби от легкого ветра.

Ее глаза подернул туман. Я не хотел, чтобы она заплакала, и, переломив остаток сэндвича, нижнюю часть его, под которой и впрямь оказалась белая салфетка, протянул ей. Я немного пожалел о хрустящем кончике, который женщины обычно выбрасывают, потому что «сохраняют фигуру». Она сразу отломила кончик сэндвича, но не выбросила, а протянула мне. Это меня совсем покорило.

– А я не умею критиковать книги, – сказала она.

– Женским устам приличествуют фимиамы, – согласился я. – Когда они критикуют, у меня начинается пунктирный насморк.

– Бедняжка, – сказала она.

Ее сердце полно сочувствия и нежности, подумал я и тут же вспомнил, где стоит моя машина.

ИАКОВ

Лия подошла и встала у могилы Рахили, вызвав еще одну волну женского плача. Иаков закрыл глаза, отгородившись от постылого мира. Волна раздражения вспыхнула в нем и не угасла. Пылью, поднятой стадом, его досада не желала возвращаться на землю, искала ветерка или ног отставшего ягненка, чтобы снова подняться и кружиться над сухой землей и присыпанными пылью мертвыми сорняками.

И еще любопытство просыпается в нем. Что будет с ним после смерти его Рахили? Ему вспомнилась судьба собачонки, носившейся между шатрами и неизменно облаивавшей его с братом, когда они принимались бороться на песке в детстве. Так было до тех пор, пока кто-то из взрослых не решил сделать из нее сторожевого пса. Ее посадили на веревку и привязали к колу, вбитому в землю у входа в шатер, где хранилась посуда для пиров, не используемая в повседневной жизни. Несколько дней пес бился, выл, плакал и рвался на свободу. Но через пару недель стал утихать. Какое-то превращение совершилось в нем наконец, придав твердости и решимости. Теперь он с угрожающим лаем бросался на всякого, кто приближался к шатру, и у Иакова замирало сердце, когда натягивалась веревка и казалось, что пес вот-вот сорвется с нее и вцепится в ногу врага. Врагами для него теперь были почти все. И даже Иаков не решался испытывать его. Это было время, когда Иаков постигал мир. Тогда же отпечаталось в его памяти избиение мула. Раб отца бил его ногой по бокам и по брюху без всякой злобы. Это было, видимо, какой-то процедурой, необходимой в жизни каждого мула, может быть даже, у этого избиения была неизвестная Иакову медицинская цель. На каждые несколько ударов мул отвечал короткой струей мочи.

Иаков уже давно не ребенок, ему осталось постичь лишь меньшую часть из того, что полагается постичь человеку. И эта меньшая часть заключается в том, что Рахиль теперь в его жизни останется такой, какой была до этих родов, он понемногу вытеснит из памяти эту ее последнюю бледность и безразличие, напротив – восстановит резкость ее движений и внезапный смех. В сущности, она продолжит жить, мертв будет он.

После родов Биньямина Рахиль умерла не сразу. Она не страдала. Она просто не понимала, что с ней происходит. Взрослым ребенком смотрела она на Иакова. Она попросила его принести ее божков. Он не понял, о чем она просит. С легкой досадой, от которой у Иакова застыло сердце, она как на что-то очевидное указала на верблюжье седло, с которого так часто вскакивала к нему, когда он входил в шатер. Он поднял седло и увидел каменные фигурки, из-за которых его внезапный уход от Лавана едва не обернулся трагедией.