Ясновидец:

В соседней повозке директор устроил лабораторию для своих бесконечных экспериментов с химическими элементами и автоматами. В этом посвященном науке храме были в неописуемом беспорядке навалены барометры, теодолиты, лабораторное стекло, разобранные машины, карты звездного неба и приводимые в действие заводной пружиной куклы, умеющие ходить и даже говорить. Здесь были копии счетных машин Лейбница и Паскаля, а также чертежи автомата Баббиджа для дифференцирования и анализа, в сущности, прообраза компьютеров конца девятнадцатого века.

В конце жизни Эркюль нарисовал Барнабю Вильсона в лаборатории, в костюме из огнеупорной ткани, курящим свою длинную турецкую трубку и с качающимся маятником в руках. Рисунок был очень выразительным — директор цирка просто не знал границ в своих экспериментаторских порывах. За несколько лет до этого он сделал серьезную попытку сконструировать перпетуум-мобиле по принципу музыкальной шкатулки, он заложил теоретические основы приготовления пищи на пару, и втайне оттачивал изобретение, с помощью которого собирался осветить весь цирк, собрав в цепь несколько сотен лейденских банок, соединенных с заключенными в стекло нитями накаливания.

Потом он сделает успешную попытку подняться в воздух на заполненном теплым воздухом воздушном шаре, а также изобретет динамит, но тут же уничтожит формулу, поскольку поймет, что его изобретение может стать оружием в кровавых войнах.

У Эркюля от восхищения кружилась голова. Он слушал директора цирка с широко открытыми глазами, как ребенок, и думал только об одном: смогут ли образование и наука привести его к цели его любви.

Генриетта Фогель по-прежнему была главной в его жизни. Ради нее он терпел все лишения, ради нее выжил после покушения на его жизнь, и он искал ее так же неустанно, как прозелит утверждается в своей новой вере. В каждом городке, где останавливался цирк, он искал ее либо в толпе, либо в памяти тех, с кем он встречался. Он отказывался признать, что шансов почти нет, он язвительно усмехался и поднимал бровь, когда кто-то сочувствовал, видя его бесполезные усилия, как будто бы это была скверная шутка.

А в тех редких случаях, когда им овладевало отчаяние, снова возвращал его к жизни и раздувал огонек надежды не кто иной, как тот же Барнабю Вильсон, поскольку, помимо интереса к современной науке, директор цирка, вдохновленный поэтами-романтиками, насаждал культ любви. Любовь, говорил он, не только смысл жизни, любовь настолько пронизывает существование, что если бы ее не было, солнце бы не всходило и в ночном небе не сияли бы звезды. Доказательства, утверждал он, можно найти у поэтов, черпающих вдохновение свыше.

Много лет спустя Эркюль Барфусс будет вспоминать его, как спасителя, потому что лекарство было выбрано безошибочно: сборники стихов, которые он брал у Вильсона, открыли ему дверь в мир, где безраздельно царила любовь.

Он был потрясен способностью скальдов вырубать из гранита языка самые прекрасные слова и заполнять смыслом пустые промежутки между строками. Он глотал стихи целиком, снова и снова искал в них скрытый смысл, фанатически пережевывал и снова заглатывал, находя в них все новую и новую пищу для утоления грызущей его тоски. Он выучил Гейне наизусть, переболел лихорадкой Китса и Байрона, читал романы Жан-Поля с чувством, что приоткрывает завесу рая. По совету Вильсона он целый месяц посвятил свободолюбивому фон Клейсту, после чего провел душераздирающую ночь любви с Новалисом. Он страдал с Шиллером, пугался с Гофманом, поражался, как Мюссе удавалось найти такие слова, что боль превращалась, вопреки всем резонам, в предмет наслаждения. В стихах Гете он нашел такую пылкость, что не мог объяснить ее словами; она заключалась, скорее, в промежутках между ними, где, притворяясь чистой неисписанной бумагой, притаилась любовь. Он плакал с Гёльдерлином, грустно вздыхал с братьями фон Шлегель и приходил в экстатический восторг, читая Пушкина. С Ламартином он заключил пожизненный союз, а Леопарди захватил его настолько, что он две недели лежал в постели с мигренью. Не раз Барнабю Вильсон заставал Эркюля в его повозке, измученным бессонной ночью в обществе поэтов, в первозданных зарослях любовных хореев, обливающимся слезами над замысловатой поэмой Эленшлегера или другого модного поэта.

Следуя примеру поэтов, приводивших в восхищение Эркюля, на итальянский берег стали приезжать все больше и больше туристов; англичане ехали по следам Шелли и Байрона, немцы подражали Вольфгангу Гёте. Еще не наступило время массового туризма девятнадцатого века, но Барнабю Вильсон, чье коммерческое чутье уступало разве что его страсти к современной науке, решил поехать со своим цирком в Геную. Стоял конец августа, и город был полон путешественников. Эркюль рассчитывал найти среди этих людей след Генриетты.