Ясные дали

Мать Андрея Караванова — женщина действительно крутого нрава, властная. Муж ее, старый кадровый рабочий, недавно ушел на пенсию. Старший сын Федор работал на автозаводе имени Сталина начальником цеха, а младший заканчивал десятилетку. По словам Афанасия, невест у Андрея было пропасть. Но мать, разборчивая и придирчивая, относилась к ним почти враждебно — ведь они посягали на ее гордость, на сокола! Угодить на нее было невозможно: строгий, почти надменный взгляд сковывал гостью, она по-женски ревниво и едко высмеивала их перед всеми домашними, перед сыном; очевидно, поэтому Андрей никогда и не приглашал к себе Тоню.

Каравановы жили в старом московском доме, неподалеку от Центрального телеграфа, в двух смежных комнатах густо заселенной квартиры. По сточенным ступеням каменной лестницы Тоня поднялась на второй этаж. Она еще не знала, что скажет, войдя в дом, и от этого было трепетно и по-девчоночьи беспечно на душе: эх, будь что будет! Душный сумрак сгустился на площадке, и она с напряжением расшифровывала своеобразный код на двери — к кому какие звонки, потом двумя длинными и двумя короткими звонками дерзко заявила о своем приходе.

Дверь отворила какая-то женщина с кастрюлей в руках. Широкий коридор был тесно заставлен громоздкими вещами, к которым взрослые с годами привыкают, а дети, играя, разбивают о них лбы и коленки, — сундуки, корыта, лыжи с палками, матрацы, коляски… Навстречу осторожно ступала женщина, Тоня чутьем угадала в ней мать Андрея.

— Вы к кому? — спросила она, поджав губы и ожидающе всматриваясь в вошедшую.

— Где у вас тут больной? Показывайте, — весело спросила Тоня.

— А вы не доктор ли? — Мать на шаг отступила, пропуская ее. Тоня засмеялась:

— Скорее всего доктор. — И, входя в комнату, произнесла негромко и обрадованно: — Вот он где! И не стыдно тебе, такому здоровенному парню, валяться с каким-то гриппом! Лежи, лежи, тебе вредно двигаться…

Андрей оторвал голову от подушки, приподнявшись на локтях, глядел на нее испуганно и радостно, как на чудо. Тоня огляделась — в комнате было тесно, полутемно и скученно, окна заботливо занавешены, остро пахло табачным дымом.

— Как у вас душно… А на дворе теплынь — солнце, скоро май. Больному нужен свежий воздух, а вы закупорились. Закройся, — приказала Андрею Тоня; она отдернула занавеси и распахнула настежь окно.

Свет и свежесть апрельского полдня как бы раздвинули в стороны вещи, стало просторнее. Тоня знала, что мать стоит в дверях, следит за ней, но не поворачивалась, хозяйничала, наводя порядок возле кровати больного. Заглянув во вторую комнату, она увидела старика, отца Андрея. Он сидел в старом кресле с газетой на коленях. Тоня протянула ему руку:

— Здравствуйте. Я — Тоня Ракитина.

Старик с изумлением наблюдал за этим внезапно ворвавшимся вихрем.

— Здравствуй… Откуда ты взялась?

— Волжанка я, — сказала Тоня. — А теперь уж, видно, москвичка.

— Ну, давай, волжанка, круши! Выкидывай всю эту рухлядь. А то ведь дышать стало нечем. — Он с насмешкой покосился на жену.

Озадаченная, даже растерянная, мать не знала, как вести себя, как оценить девушку.

— Ты бы поменьше дым глотал, вот и дышалось бы, — скупо произнесла она. Тоня повернулась к ней.

— Меня Андрей все пугал, будто вы у него очень сердитая, — сказала она с той искренней простотой и веселостью, которая обезоруживает, покоряет человека. — А вы совсем и не сердитая, а добрая, как все мамы…

Закрывшись с головой одеялом, Андрей трясся в беззвучном смехе. Черты лица матери, скованные строгостью, смягчились, округлились, она тоже рассмеялась, как бы признавая себя побежденной:

— Какая же я сердитая?.. Болтает он зря.

Проветрив комнаты, Тоня попросила мать согреть самовар: «Нужно заварить малину»; накрыла на стол, подняла Андрея и заставила его выпить. Все это было сделано быстро, ловко, весело. У отца болели ноги, и она пообещала вылечить его — знала рецепт снадобья, чудодейственный настой каких-то двенадцати трав, каким пользовались деревенские старики: «Боль как рукой снимает. А еще помогает человеку водка настоенная на чесноке».

— Слышишь, мать: водка на чесноке, — многозначительно повторил тот, обращаясь к жене.

Тоня ушла от Каравановых под вечер. Скупая на ласку, недоверчивая, мать под конец назвала ее «доченькой» и просила почаще заходить: «Андрюше и вправду стало лучше…»

Придя домой, Тоня все это рассказала мне и даже представила в лицах…

Как-то раз, в конце мая, вернувшись домой в двенадцатом часу ночи, я подогрел на примусе чайник и на кухне в одиночестве сел ужинать, поджидая Тоню. Я мысленно ворчал на нее, заранее подбирая слова, чтобы отчитать ее за поздний приход. Явившись наконец, она распахнула дверь во всю ширину, засмеялась своим грудным и ликующим смехом и прямо с дороги, махая косынкой, пустилась в пляс, напевая: «Частица черта в нас…»

Я вскочил и схватил ее за руку:

— С ума сошла? Все спят. Замолчи!