Ясные дали

Никита лежал на койке вытянувшись, с забинтованными правым плечом и головой. Из-под белой марли пробивалась темная кромка ежистых волос. На лице заметно обострились скулы, возле глаз обозначились морщинки, их раньше не было. Увидев нас, Никита приподнялся, опираясь на локоть здоровой руки, притянул меня к себе, торопливо, судорожно, и мне показалось, что он заплакал. Но глаза его, сухие, синие и чуть печальные, были устремлены на Тоню. Она вынимала из сумки подарки — пакет с яблоками, печенье, конфеты — и раскладывала все на тумбочке. Открыв ящик, она слегка вздрогнула: из полевой сумки высовывался кончик ее варежки. Рука протянулась было за ней, но остановилась и вместо варежки взяла стакан. Потревожив бреющегося, Тоня налила воды из графина, поставила в стакан веточки мимозы.

— Ну, жив, уцелел? — спросил я шутливо. Он ответил тем же тоном:

— Как видишь… Причастился разок, теперь могу жать до другого причастия. На первый раз достаточно.

Я погладил раненую руку, лежавшую поверх одеяла, взглянул на его потрескавшиеся губы, спросил:

— Страшновато было?

Щеки Никиты порозовели, появился знакомый хитроватый прищур:

— Черт его знает, Дима, не разберешь. Было страшновато, было и не очень. Но всегда холодно. Думалось, что несколько лет не согреешься, так продрог. И не писал поэтому — пальцы леденели… И вообще война — это, братец, не лучшее занятие для людей. Хотя человек может перенести все, даже еще больше, я в этом убедился окончательно… Расскажи лучше, как вы тут жили. У нас однажды картина твоя шла, «Партизанские ночи». Я сказал ребятам, что ты мой друг. Не поверили, подумали — хвастаюсь… — Он повернулся к Тоне, спросил: — Муж вернулся? — Тоня молча кивнула. — Про него у нас там легенды ходили…

— Как тебя ранило? — спросил я.

— Обыкновенно. Все время ходил, будто заговоренный кем-то, заколдованный — ни пуля не брала, ни осколок: посвистывали, жужжали вокруг, а не касались. Я уж, грешным делом, поверил в свою звезду. Неуязвим, как тот греческий герой — Ахиллес, о котором ты мне рассказывал. Однако нашлось и у меня местечко для пули… Обидно, что произошло это под самый, как у вас называется, занавес. При штурме Выборга. В восемь часов ранило, а в двенадцать наступила тишина, ни одного выстрела. Перемирие. — Он помолчал, глядя в потолок, пошевелил пальцами раненой руки. — Надолго ли это перемирие? Думаю, что ненадолго. В такое время живем…

Мне не хотелось ни о чем думать, я знал только одно: все позади, и Никита здесь. Мы опять вместе.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В последний год нашей учебы с нами усердно занимались кинорежиссеры. Работать с ними было интересно. Неповторимо разные, они занимали нас своими взглядами на жизнь, на искусство, на природу актерского мастерства…

Все чаще появлялся в школе Леонид Викентьевич Разумов, небольшой, в отлично сшитом костюме, скрывавшем изъяны его фигуры; чисто выбритое лицо его было усеяно синеватыми бородавочками, в мелко вьющиеся волосы врезались от висков пролысины, он прикладывал к ним надушенный платок. Разумов никогда не был одинаков, точно исполнял различные роли. То выглядел строгим, почти рассерженным, и тогда мы внимали ему, боясь шелохнуться; то представлялся рассеянным, забывчивым, и все что-нибудь напоминали ему, подсказывали, а он, по-детски улыбаясь, краснея, благодарил; то был настроен на философско-поэтический лад, глаза тонули в тумане, и слова доходили до него словно бы издалека — он все время переспрашивал:

— Вы, кажется, что-то сказали?

Леонид Викентьевич считал, что в кино актер — это все, а красивый тем более.

— Красоту нации определяют главным образом женщины, — утверждал он. — Красота — это талант, она подобна голосу певца, мастерству балерины… Не случайно же она, красота, — главный предмет искусства и литературы от древнейших времен и до наших дней: красивый герой, красивая героиня… Без ощущения красоты, без воспевания ее произведение искусства не может и не в праве существовать… Впрочем, юности чуждо чрезмерное любование красотой — она сама красота.

Очевидно, поэтому в группе Разумова и оказались все привлекательные девушки.

Он не выходил на площадку «показывать», а повторениями, терпеливым объяснением помогал нам проникнуть в сердцевину роли.

Его задачи были просты и ясны:

— Подойдите к столу, возьмите шляпу и наденьте ее у зеркала… Не играйте — проще, естественней… В жизни откровенно, в лоб, высказываются, заметьте, только люди глупые или примитивные, у которых все написано на лице. Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп, как удачно выразился Маяковский. Умные часто разговаривают намеками, недомолвками, догадками — это тоньше и приятней.. Вы, кажется, что-то сказали?

Мы смотрели на его рассеянность, на восторженное поклонение красоте с любовной снисходительностью, потому что он был внимателен к нам, мягок…