Ясные дали

— На побывку, значит? — поинтересовался он. — Где бы человек ни скитался, а берега своего не забывает, не-ет!.. Большое, видно, дело родной-то край!.. Без него человек — так, тьфу, пыль: куда ветер подует, туда и ее метет.

Земля томилась в прокаленной духоте. Пахло вянущими травами и еще чем-то неуловимым, чем пахнет степь только в полдень. Как бы повиснув на невидимой нитке, трепетал в вышине жаворонок, искусно сплетая кружева своих песен. Вокруг него выписывал спирали коршун; вот он на мгновение замер, отвесно скользнул вниз, и до нас донесся слабый свист крыльев.

Дорога взобралась на «венец», затем, извиваясь, покатилась под изволок, все время забирая влево к селу, к зеленым садам. За селом могучей грядой возвышались дубы, липы и ветлы, а за ними — я знал — начинался крутой спуск к Волге.

Мы сели в телегу.

Я минуты не мог посидеть спокойно от охватившего меня волнения, вертелся, вставал на колени, оглядывался, желая убедиться, всё ли дома на месте.

Вот здесь, на выгоне, прошлый год было пусто. Теперь тут длинный, пахнущий смолой колхозный двор; он еще достраивался, вокруг были навалены бревна, вместо крыши только ребра стропил. Председатель колхоза Трофим Егорович из-под ладони взглянул на нашу подводу и, должно быть, не узнав меня, направился к плотникам, сидевшим в тени. Старой школы, где я учился, на площади тоже не было; вместо нее высился сруб в два этажа — новая школа. Миновали церковь с заржавленным крестом на коньке, сельсовет. А вот и горка, с которой зимой катались на салазках! Лошадь разбежалась с бугра в проулок, намереваясь проскочить мимо нашего крыльца. Мелькнули навстречу знакомые синие полинялые наличники…

И в это время я услышал громкий радостный вскрик. Выметнулась из сеней и птицей слетела с крыльца девчонка в пестром платье, бесстрашно кинулась наперерез лошади.

— Стой, стой, тебе говорят! Разбежалась! — грозно и звонко закричала она. Лошадь мотнула головой, и девочка, держась руками за уздечку, на некоторое время повисла в воздухе. Шлея натянулась, хомут насунулся на самые уши, и лошадь стала.

— Зашибет копытом, бесенок!.. — встревожился извозчик.

— Я ей зашибу!.. — откликнулась девочка, и в ту же секунду я очутился в цепких ее объятиях. Это была Тонька. Повизгивая от радости, она чмокала мое лицо: глаза, щеки, нос, подбородок…

— Хватит уж, отцепись! — взмолился я, расцепляя ее руки. Старик повернул лошадь и уехал.

Мы стояли в проулке перед окнами избы. Не отходя от меня, Тонька беззастенчиво разглядывала Никиту, а тот полунасмешливо, полуудивленно изучал ее. Потом девочка церемонно поклонилась и произнесла с важностью:

— Здрасте, с приездом! — и живо осведомилась у меня: — Он у нас будет жить?

— А где же?

— Здрасте! — опять произнесла она, протягивая Никите узенькую ладошку пальцами книзу и кланяясь. — Антонина… а вас как звать?

— Никита, — ответил тот, глядя на ее задорно торчащие косицы, на миловидное личико с большим пухлым ртом, огромными светлыми глазами и облупленным носом и все шире улыбаясь.

— Чего вы улыбаетесь?

— А ты чего?

— Смешной ты больно, глаза, как щелочки. Ты, наверное, хитрый, да? Вижу, что хитрый! — Вздернув носик, она кокетливо повела плечами, но, заметив наши баулы, тут же присела к ним: — Митя, который твой? Этот? Что в нем, можно взглянуть? — и стала поспешно развязывать ремни.

— Не трогай. Дай я отнесу в избу.

— Нет, я сама.

И она начала взбираться на крыльцо, неся наши вещи. В избе поставила их на лавку, повернулась и пропала в сенях, известив громко:

— Я на огород, за мамкой!

Спустя несколько минут через порог перешагнула мать, на ходу вытирая руки передником. Глаза ее, не мигая, глядели вопрошающе, губы плотно поджаты. Я знал, что стоит только сказать ей сейчас жалостливое слово, как рот ее вздрогнет, глаза медленно прикроются ресницами, из-под них хлынут слезы. Некоторое время мы стояли и смотрели друг на друга: она у порога, я у стола.

— Мамка, мамка моя, родная! — я нарочно весело засмеялся и кинулся к ней, обнял и стал целовать, не давая ей вымолвить слова.

Потом она обняла Никиту.

— Заморились, поди? — спросила мать тихо, счастливо улыбаясь. — Душно, жарко, пыльно. Раздевайтесь, Тоня, воды принеси, умыться подай… Да спустись в погреб, достань молока, яиц да щепок набери.

Мы поснимали с себя рубашки «апаш», жаркие суконные брюки и в трусах выбежали во двор мыться. Мы хотели полить друг другу, но Тонька не позволила лишить себя удовольствия услужить нам — вырвала у меня ковшик:

— Ты не умеешь, дай я сама! — Обливая нас студеной водой, приговаривала: — Три, три больнее! За ухом осталось… Эх, ты!.. Нагнись, еще разок окачу. — А, подавая полотенце, предостерегала: — Утирайтесь по одному, а то раздеретесь!

С этой минуты Тонька не отставала от нас ни на шаг; заботилась, занимала разговорами, объясняла, наставляла, советовала, — и я понял, что нам теперь ни за что не отделаться от нее.

За обедом, положив локотки на крышку стола, блестя глазами, она сообщала: