Ясные дали

Волнения первых дней учебы улеглись, осень осталась позади, уже на исходе была зима; серебристые листья и звезды, раскиданные утренним морозом по стеклу, неуловимо истлевали в теплых лучах солнца, ветви тополей перед окнами школы почернели, казались корявыми, некрасиво разбухшими от почек, и ветер заносил в форточку сладковатые возбуждающие запахи весны. А наша группа все еще занималась бесконечными «этюдами».

Мы изощрялись, насилуя свою фантазию: деревянно двигались, деланно удивлялись, нелепо наигрывали испуг, все чаще повторяя друг друга. От скуки и однообразия можно было задохнуться, чувства не пробуждались. И порой хотелось вырваться на свежий воздух и отчаянно закричать…

Но Петр Петрович Аратов усмирял дерзкие желания учеников. Войдя в класс и остановившись у стола, он освобождал карманы от портсигара, запасной пачки папирос, спичек, часов, затем усаживался, как-то характерно-криво закидывая ногу на ногу и заваливаясь на один бок, и в комнате сразу становилось как будто теснее; сквозь синее облачко дыма он тяжело глядел на ученика — тот сидел на спинке стула и «удил рыбу».

Этюд окончен. Петр Петрович брал новую папиросу, прикуривал от окурка и, переменив положение ног, заводил речь о системе Станиславского, долго, нудно, утомительно говорил о сквозном действии, о сверхзадаче, о перевоплощении и еще о чем-то сложном, мудреном и, казалось, ненужном… И система эта начинала представляться нам чем-то вроде лабиринта, и думалось еще, что Аратов умышленно, как осужденных, все глубже заводит нас в этот лабиринт, откуда нет выхода. Отдельные места книг Станиславского мы заучивали почти наизусть; большие и смелые мысли, подобно бурному потоку, увлекали за собой, возбуждали неосознанные, нетерпеливые стремленья, звали на подвиг во имя великого искусства. Но в изложении Аратова система как бы поворачивалась к нам другой, непонятной стороной, и втайне мы начинали считать ее обузой, связывавшей волю и чувства… В устах равнодушных людей тускнеют даже самые светлые мысли!

Вот и сегодня каждый из нас приготовил по этюду. Опять парни удили рыбу и воровали в саду яблоки; девушки спешили на свиданья, в последний момент прихорашиваясь перед зеркалом; опять Алла Хороводова — загадочная и со странностями — наигрывала удивление, неестественно округляя глаза.

Вот на площадку вышел удрученный Максим Фролов. Он что-то старательно отмерял и, поплевав на ладони, рыл, останавливался, горестно вздыхал; непонятно было, что он делал; оказалось, изображал могильщика, готовившего могилу для своего безвременно скончавшегося друга.

Леонтий Широков демонстрировал французскую борьбу с медведем. Сердобинский, перекинув через руку носовой платок — «полотенце», чуть пригнувшись, в подобострастии шаркал ногами — официант.

Я показал безработного. Надев шляпу, подняв воротник пиджака и засунув руки в карманы брюк, я с отчаянием бродил по парку в надежде найти завалящий окурок — ужасно хотелось курить. И вдруг — о, чудо! — я увидел под скамейкой кошелек. Я схватил находку и, тревожно оглядываясь, не увидел бы кто, бочком отодвинулся в тень. Но кошелек оказался пустым. Отчаяние охватило безработного еще сильнее, и опять побрел он с надеждой найти хотя бы окурок…

Петр Петрович лег грудью на стол и хмыкнул не то одобрительно, не то недовольно и попросил меня сесть.

— То, что вы здесь представили, — это, друзья мои, полнейший примитив, — заговорил он; уголки губ его брезгливо опустились. — Вы свалили в одну кучу столько шелухи, суеты, суматохи, что ничего нельзя разобрать — обрывки какие-то, судороги… Ни одного пластически законченного движения! А ведь красивый, эффектный жест, глубоко продуманный рисунок движения тела заключает в себе подчас все обаяние и, если хотите, всю философию роли, ее поэзию! Да, телом вы владеете, как медведь топором, за исключением разве Сердобинского… Петровская невыразительна; молодожены скучны, их общение друг с другом не подчеркивает страстной влюбленности; Фролов мрачен, да и неумен; Широков груб; Ракитин тему для этюда взял свежую, но не раскрыл всей обреченности человека, на которого невыносимым грузом легла нужда…

Слова, произнесенные снисходительным тоном человека, уставшего от общения с бездарностями, казались расплывчатыми — не окрыляли, а принижали, наводили уныние.

Посидев немного в раздумье, Петр Петрович решительно отодвинул от себя стол и поднялся.

— Пройти по сцене так, как ходят в жизни, — не велико мастерство. А ты сумей обратиться в лису, в крокодила, и чтобы я в это поверил. Вот это перевоплощение! — И, наградив нас улыбкой, сообщил, как неожиданную и радостную весть: — После перерыва покажите мне зверинец.. Пофантазируйте, соберитесь и покажите. Ведь в жизни каждый человек обязательно похож на какого-нибудь зверя или птицу. — Он повернулся к Сердобинскому: — Поручаю вам следить за порядком. — Петр Петрович сунул в карман портсигар, спички и удалился. И я заметил: ничего он не делал с таким удовольствием, с каким покидал класс.