Ясный берег

по волосам, одновременно заглаживая их свободной

рукой назад... Невозможно, чтобы Марьяна Федоровна не

обратила внимания на все это праздничное

великолепие.

В новом зимнем пальто с воротником из того меха,

который называют «электрический кролик» или «кролик

под котик», Толя выходит из комнаты и сталкивается с

человеком, который говорит:

— Там вас требуют в третью бригаду. Велели, чтоб

сразу.

— А что такое? — спрашивает Толя.

— Да вроде Печальница при смерти, — говорит

посланец.

Толя забывает о Марьяне Федоровне, хватает

инструменты и во всем своем параде устремляется на скотный

двор.

Печальница лежит на боку, забросив голову назад, и

дышит тяжело, с мучительными хрипами. Доярка Гирина

стоит над нею и плачет.

— Давно?.. — спрашивает Толя.

— Вот только сейчас, — отвечает Гирина. — Кушала и

жевала, а я подошла доить — она вот так упади и

захрипи, и с чего — кто ее знает...

Толя снимает пальто и пиджак, надевает халат и,

поддернув на коленях брюки, садится на корточки.

Корова задыхается, громадный бок ее растет и опадает

перед толиным лицом, как холм, глаза выходят из

орбит.

— Неужели прирезать будем?—спрашивает другая

доярка. Они столпились тут всей бригадой и со страхом

смотрят, как кончается Печальница.

— Асфиксия явная, — бормочет Толя. — Но причина?

Шок?.. Она ничего не испугалась?

— Дорогая моя! — уже в голос начинает рыдать Ги-

рина. — Чего ж она на своем дворе испугается!..

— Тише, пожалуйста,—говорит Толя. — Я же

слушаю сердце.

Рукава халата мешают ему, он засучивает их до

локтей, а заодно и рукава своей шелковой рубашки.

Исследует глотку коровы и обнаруживает оток. И в этот

момент является Коростелев, весь изрезанный после

бритья: тоже собирался на вечер.

— Отек гортани, — говорит ему Толя. — Придется

проводить трахеотубус.

'— Ну, что ты! — говорит Коростелев, опускаясь на

корточки рядом с Толей,— Что ты, что ты, что ты...— и сам

исследует отек. Ветеринар пробуждается в нем, и вся его

коростелевская решимость, решимость до азарта,

пробуждается.

—Представляешь, трахеотубус здесь, на дворе, без

подготовки...— говорит он, прощупывая длинными

пальцами границы вздутия.— Загноим ей глотку к чертовой

матери. Давай, неси ртутную мазь.

— А не рискованно?—спрашивает Толя.—Мы

вызовем обострение, которое может...

— Все рискованно. Все-таки меньше риска, чем с тра-

хеотубусом. Давай, живей, а то на мясо пойдет наша

Печальница.

Толя принссит мазь, и оеи втирают ее в глотку

Печальницы. Почти сразу удушье усиливается. Корова

вытянула шею, пасть ее раскрыта, глаза, налитые кровью,

со смертным ужасом смотрят в потолок, хрипы редки и

страшны. Доярки стоят тихо, даже Гирина замолчала.

— Что? — спрашивает Коростелев.

— Аритмия,— говорит Толя, слушающий сердце.

— У человека давно бы остановилось,— говорит одна

из доярок. — Это надо же такое мученье...

Опять молчание и зловещие хрипы. После каждого

хрипа ждут — вот сейчас конец.

— Улучшается,— говорит Толя.

— Ну да? —с надеждой спрашивает Коростелев.

Печальница на мгновение приподнимает голову и

взглядывает на людей. Все облегченно улыбаются.

— На меня посмотрела,— говорит Гирина.—

Матушка моя, на меня...

Коростелев исследует отек — он заметно

уменьшился — и говорит:

— Будет жить.

Они с Толей смотрят друг на друга, и им смешно.

— На танцы вырядился?—спрашивает

Коростелев. — Так, так. Она тебя ждет, понимаешь, а ты тут...

Теперь и не ходи: ле оправдаешься. Скажет: между

нами все кончено...

— Ничего и не начиналось, — говорит Толя. — Два

раза потанцовали.

— Что ж, это тоже вещь... Так ты иди. Эндоскоп

оставь и иди.

— Ну как же...

— Теперь уже дело ясное — часа через два-три

поднимется. Я еще тоже, может быть, успею на концерт.

Заскочу домой переодеться и приду.

Толя тоже находит, что корова скоро поднимется и

что он может уйти, если Коростелев подежурит. Ему

хочется уйти и неловко. Чтобы оправдаться, он говорит:

— Я, правда, обещал Марьяне Федоровне,

учительнице, что буду сегодня.

— Вот видишь,— говорит Коростелев,— я так и знал,

что у тебя свиданье. На тебе это написано.

— Да не свиданье, — говорит Толя, расстроенный тем,

что а>врал.— Так просто...

— Иди, иди! — говорит Коростелев.

— Ботиночки-то запачкали,— говорит Гирина.—

Дайте, Анатолий Иваныч, оботру.

Доярки ведут Толю мыть руки, помогают ему

одеться, снимают соломинки с его пальто. В этой бригаде все

пожилые женщины, и, как сына, они провожают его на

праздник. Они любят его, потому что он молодой,

хороший и спас Печальницу.

Толя уходит веселиться. Он идет по замерзшей,

крепкой, как железо, дороге; в колеях насыпан белый

снежок. Вдали огоньки города; свет на небе от

транспаранта, установленного у входа в дом культуры. Толя идет и

думает: как хорошо, что все кончилось благополучно, —

и, честное сло-во, он заработал, чтобы Марьяна

Федоровна, в своем синем платьице с белыми горошками,

ждала его в танцовальном зале.

А Коростелев остается около Печальницы. Расходятся

доярки, ночной сторож заступает смену. Дышат,

фыркают, хрустят жвачкой коровы.

«И весь этот свет, — думает Коростелев, — и все это,

чему даже не подберешь названия,—для того, чтобы

покрутиться по залу с парнем? Ты о ней бог знает что