Ясный берег

фронты? Вот — обратный хлынул поток... Вы женаты?

— Нет, не женат.

— Неженатому легче уходить.

— А женатому, должно быть, веселей

возвращаться,— сказал Коростелев.

— А общий километраж подсчитать можно,— сказал,

помолчав, собеседник,— если толково взяться. Длинная

получится цифра, а? Астрономическая.

— Не в цифре дело,— сказал Коростелев.

— Все-таки интересно.

Они говорили тихо. Вокзал спал. Дышали люди,

стонали, всхрапывали. «Баиньки... баиньки...» — сонно и

нежно приговаривала невидимая женщина, укачивая

ребенка. Вспыхивали в махорочном мраке две папироски,

два крошечных красных огонька.

— Баиньки,— повторил человек с черными бровями.—

Высыпайся, ребята, на привале. Скоро большая побудка.

— Восстанавливать придется много,— сказал

Коростелев.

— Много.

Если бы Коростелев знал, что творилось в душе у его

собеседника во время этого обрывочного ночного

разговора, — наверно, наверно нашел бы Коростелев слова,

чтобы разговорить собеседника, развлечь,

деликатным способом выразить свое внимание и сочувствие.

А Коростелев зевал и отвечал сквозь зевоту.

Откуда же ему было знать, что обоих сыновей

потерял Горельчеико в войну,— старший пал, защищая

Сталинград, младший — под Берлином. Ухолили воевать

втроем, отец и два сына, а возвращался Горельченко

один. И переживал ли он вдохновенно-гордое чувство

победы; радовался ли наступившему миру и человеческой

радости; обдумывал ли, какие великие работы предстоят

народу и какова его, Горельченко, доля участия в этих

работах,— а все стоял- перед глазами образ неутешной

матери, Еерной его подруги. Как-то встретятся они, как

друг на друга взглянут?.. У него, отца, горе иссекло

лицо морщинами, выбелило виски,— а мать?..

Неоткуда Ксрсстелеву было знать все это, невдомек

было ему.

Он достал кисет и угостил собеседника табаком. Оба

углубились в милые сердцу процедуры: надо было

оторвать ст газеты полоску нужной величины и сложить

желобком; насыпать табаку и равномерно распределить

вдоль желобка; скрутить папироску; край бумажки

смочить языком и заклеить; высечь огонь в зажигалке и,

сделав затяжку, окутаться адским дымом, обжигающим

гортань и глаза.

— Табачок у тебя серьезный,— сказал собеседник,

перейдя на «ты».— Для любителей сильных ощущений.

Пьешь здорово?

— Не то, чтобы здорово, но могу выпить.

— А в ветеринары, значит, не хочешь. А чего хочешь?

Командных постов?

— Ничего не имею против,— сказал Коростелев, оби-

дясь немножко.

— А как не дадут командных? Пойдешь в

чернорабочие?

— А хоть в чернорабочие,— сказал Коростелев.—

Лишь бы действовать в полную силу.

— Стосковался по работе?

— Тосковать было некогда. А сейчас — очень хочется

работать, конечно.

— На, выпей.

И перед Коростелевым очутилась рука, держащая

крышку от фляги.-

— Пей, это спирт типа твоего табака. За работу.

Командную, черную — всякую!

И сам глотнул из фляги. Коростелев выпил — спирт

был и впрямь подстать его табаку.

— Последняя заправка,— сказал собеседник.—

Сейчас мой поезд придет. Через четыре часа еще пересадка,

а там — айда.

— Далеко?

— На работу.

— Уже есть работа?

— Нашлась.

Далеко-далеко слабо и призывно закричал паровоз;

ему откликнулся мощным гудком паровоз на станции.

Собеседник встал и принялся приводить в порядок свой

багаж.

Радио возвестило о приближении поезда номер такой-

то. Кругом вскочили, задвигались. Захлопала дверь.

Человек с черными бровями взвалил чемодан на плечо,

сказал «всего» и ущел в толпе серых шинелей.

Подождав, пока кончится давка в дверях, Коростелев

вышел на перрон. На дворе уже чуть светало; розовел

восточный край неба; морозец обсушил землю. На

дальнем пути стоял поезд; шла посадка; у вагонов толпились

серые шинели. Их было так много, что казалось — поезд

не может их вместить; но вошли все до последнего

человека. Перрон опустел. Крикнул паровоз, и поезд пошел

на восток, на зарю, в будущее.

Через ^ва дня после этой встречи Коростелев приехал

в родной городок, к матери и бабке. Мать, Настасья

Петровна, пятнадцать лет работала в совхозе «Ясный

берег»; бабка хозяйничала дома. По приезде начался для

Коростелева новый, неожиданный этап жизни: его

назначили директором совхоза. Вызвали сначала в областной

центр, в трест, потом в Москву — и там инструктировали.

А когда он вернулся из Москвы, в райкоме партии был

новый секретарь, Иван Никитич Горельченко. В этом

громадном большелицем человеке с черными бровями и

с узелком шрама у виска Коростелев с первого взгляда

узнал своего ночного вокзального собеседника.

Коростелев не признался ему: зачем? Горельченко его не

узнавал — ну, и ладно. Не та была встреча, чтобы

напоминать о ней...

Под началом у Коростелева оказалось большое

хозяйство. Оно было порядком запущено в годы войны, когда

в совхозе размещались, помимо своих коров, стада,

эвакуированные из Ленинградской области. Корма

ухудшились; на скотных дворах было< тесно; животные болели,

удои снизились.

Мужчины ушли на фронт. Мужчин — трактористов,

скотников, полевых рабочих — заменили женщины и

подростки. Им пришлось положить много труда, чтобы в

тяжелых военных условиях сохранить драгоценное,

любовно подобранное и взлелеянное стадо совхоза.

Совхоз создавался в первой пятилетке, в 1930 году.