Ясный берег

заготовляла рамы, двери, загородки для новых построек,

другая занималась ремонтом и разными поделками:

починила полы и крылечки в поселке, сделала новый

кузов для трехтонки, а теперь сколачивала сани для

перевозки сена: зима не за горами...

В обеденный перерыв Алмазов оставался в мастерской.

Его дом был недалеко, в поселке; столовая — рукой

подать. Но Алмазов рад был побыть часок в одиночестве.

Доставал еду из клеенчатой сумки, в которой носил

инструменты, садился перед печкой, сложенной из

кирпичей, и закусывал.

В печке весело и ярко, чистым светом, горела щепа и

стружки. Когда огонь утихал, Алмазов нагибался, не

вставая, брал с пола горсть стружек и кидал в печку.

И смотрел, как с новым весельем взвивается чистый

огонь.

Тося пришла проведать м'ужа. Вошла, как виноватая,—

она стала побаиваться его упорного молчания и

сумрачных глаз. «Может, он после контузии немножко

ненормальный?» — думалось ей иногда. Она принесла

молоко и свежую, еще теплую ватрушку с творогом.

— Ну, уж это напрасно,— сказал Алмазов, когда она

положила ватрушку ему на колени.— Что я, маленький,

чтобы мне сладкое? Детям оставь.

— Она не сладкая,— сказала Тося.— Только яичком

помазана, потому и зарумянилась.

Она села и смотрела на него. Надо бы

поразговаривать с нею... Алмазов ел и молчал.

— Я думаю...— начала она.— Я, знаешь, надумала —

ни к чему сейчас Наде но-вые сапоги, скоро уже на

валенки перейдет. А за зиму у нее все равно ножка

вырастет.

— Ладно,— сказал Алмазов.

— А вот тебе надо новые. Смотри, как истрепал.

— Починю.

— Эти починим и новые сошьем.

— Э, брось! — сказал Алмазов.— Для каких-таких

гулянок!

Его сердила ее навязчивая заботливость. Готова все

отобрать у детей, лишь бы получше накормить и одеть

его. Подумаешь, кому нужны его сапоги. Ходит в

латаных и будет ходить.

— За детьми смотри получше,— сказал он, не

сдержавшись. — У людей, посмотришь: всё лучшее детям.

А ты вроде мачехи.

— Я — вроде мачехи?..

Обвинение было так несправедливо и жестоко, что

Тося даже «е сразу оскорбилась; в растерянности она

ждала объяснений.

Огонь в печке догорел. Алмазов щепкой разворошил

угольки и подбросил стружек; опять запылало. Потом

он завернул остатки еды в газету и положил в сумку.

Потом закурил. Как видно, он не собирался давать

объяснения.

Тося возмутилась.

— Говорить тебе нечего,— сказала она.— Просто

кидаешься со зла. Дай бог, чтобы у других так болело

сердце за детей, как у меня болит. Может, если бы не

дети...

Она не договорила, задумалась...-

— Ну? — спросил Алмазов.— Если бы не дети, то что?

— Может, и не стала бы жить с тобой,— сказала

она.— Зачем мне?.. За всю работу мою, за терпение, за

то, что только о тебе думаю...

— Вот именно, поменьше обо мне думай,— сказал

Алмазов.— Ты думай о детях. Я и без твоей думы

проживу.

Шаги за дверью. Он замолчал.

— Во всяком случае, тут для разговора не место,—

сказал он погодя.— Сейчас ребята придут с обеда. И

каждую минуту кто угодно может наскочить.

Тося встала и молча направилась к двери. Ему стало

жаль ее. Захотелось сказать вслед что-нибудь ласковое,

например: «Спасибо, что молока принесла». Но он не

сказал. Ничего тут не исправишь никакими словами...

То ли устал Коростелев, то ли плохая погода

действовала на нервы,— малейшая неувязка стала вызывать у

него чувство горечи и обиды.

«Хлопотливое дело — хозяйственное руководство»,—•

стал подумывать он все чаще.

Как нарочно, повалили валом не неувязки, а крупные

неприятности. Первой неприятностью были дожди.

Вторую нанес председатель колхоза имени Чкалова.

В один прекрасный день чкаловские колхозники не

вышли на завод работать. В чем дело? Оказывается, чка-

ловцам больше не нужно кирпича на этот сезон, а с

весны у них свой завод пойдет.

Коростелев не поленился — поехал в колхоз.

— Так не поступают. Я поставлю вопрос в райкоме.

Чкаловский председатель (черт!) прижмурил глаз:

— А вы, товарищ Коростелев, знаете, что вам запре-

щёио вербовать рабочую силу в колхозах? Подумайте

сами, где взять рабочих, вы — директор.

«Насколько спокойнее было бы работать веттехииком.

Вот наш Толя, милая душа, райская у него жизнь — и

на танцы в дом культуры ходит, и пьесы для

самодеятельности пишет, на все есть время. Я тут почти все уже

вспомнил и вполне мог бы веттехником... И тоже мог бы

пьесу написать. А директорское место пусть займет

более опытный и хладнокровный товарищ».

Пятнадцатого октября выкинула рекордистка Мушка.

Она должна была телиться пятый раз. Первые отелы

проходили благополучно. Веттехник Толя, милая душа,

пришел бледный и сказал, что беда произошла, повиди-

мому, ^оттого, что Мушке давали большие порции

силоса.

— Кто разрешил ей силос? — спросил Коростелев,

прерывая Толю.

— Рацион подписан Бекишевым, — сказал бледный

Толя.

— А ну, позови его.

Бекишев замещал Иконникова, уехавшего в команди-

ро-вку.

— Бекишев, Бекишев! — сказал Коростелев.— Как же

это? Элементарная вещь: за две недели до отела корове

воздерживаются давать силос.

— Моя вина,— сказал Бекишев. Скулы его нервно

двигались.

— Ээх-ма! — вздохнул Коростелев.

Бекишева нельзя винить, он не по халатности — по

неопытности. Первый раз составлял человек рацион на

такое большое стадо — запутался...