Ясный берег

чем я дышу и куда устремляюсь. Ты ко мне приходишь

по службе; приходишь и сразу вытаскиваешь из

карманов какие-то шпаргалки, а я тебя лицезрю через

письменный стол. Посидеть бы нам вольно да поговорить по

душам,

— Мы с тобой один раз так сидели,— сказал Коросте-

лев.— Ты мой табак курил, а я пил твой спирт, на

вокзале это было в Н***. За работу пили.

— Это ты был? — спросил Горельченко.— А ты мне

тогда не понравился. Мне поразговаривать нужно было,

у меня было на душе ¦— ах, нехорошо! А ты отвечал

скучно.

— У меня ноги болели,— сказал Коростелев,— и спать

хотелось.

— Ты страшно нежный, директор совхоза,— сказал

Горельченко.— Такое хрупкое создание! Дай закурить.

Коростелев достал папиросы.

— А где твой дальнобойный табак?

— Никак не смешаю: некогда.

— На фронте было время?

— На фронте—было.

Издалека, переданный уличным радиорепродуктором,

донесся бой кремлевских курантов. Коростелев

приблизил к глазам руку, сверил часы. Куранты то били

явственно; то звук пропадал — ветер уносил его.

— Москва!—сказал Горельченко.

Коростелев зажег спичку и, прикрыв ладонями, дал

закурить. Длинные искры понеслись по ветру. Ветер

вольно летал над полями и улицами, вздувал огоньки

папирос, развевал по бескрайнему небу торжественные

звуки гимна.

— С этими часами,— сказал Горельченко,— нам

сверять свои часы до конца наших дней; и под эту музыку

нам шагать до конца наших дней... Мне прямо,

а тебе?

— Мне сюда, на Октябрьскую.

— Ну, прощай. Слушай: приходи ко мне завтра

вечером. Я тебе докажу, что ты сотворен именно для той

работы, на которую поставлен; и работа эта сотворена

для тебя. Как дважды два четыре, докажу. Домой

приходи.

Коростелев бежал по скользким мосткам, размахивая

руками. «Почаще бы так говорить,— думал он,— а то

действительно всё о делах...» Он остановился и свернул

на Дальнюю улицу.

Зачем ему это понадобилось? — Как-то летом он шел

по Дальней и увидел Марьяну; она стояла у калитки.

Он поздоровался и прошел, а когда прошел, ему

захотелось оглянуться. У нее были грустные глаза, и весь

образ ее был окружен чистым светом... Но это было днем,

неужели ты думаешь, что сейчас, поздней холодной

ночью, она стоит у калитки? Или ты намерен

постучаться, зайти?

Ничего он не думал и никаких не имел намерений —

просто прошел мимо ее окон. В окнах было темно, а

спгёни не закрыты. На секунду он остановился: вдруг

зажгут свет в комнатах? Вдруг откроется форточка,

покажется лицо?.. Свет не зажегся, форточка не открылась,

дом спал мирным глубоким сном.

И Коростелев пошел дальше — к себе на

Октябрьскую.

Бабка повышала свое образование. Пока варился обед,

она стояла у печки, в очках, и читала книгу. Читать ее

научила сначала дочка, Настасья Петровна, взяв ее к

себе на покой; потом бабка посещала ликбез.

Романов она не любила, ее занимали науки.

Библиотекарша дома культуры знала, что в среду обязательно

придет маленькая старушка, сухая и чванная, и спросит

что-нибудь научно-популярное; и библиотекарша

заранее припасала к среде какую-нибудь брошюру — о

переработке нефти, о жизни пчел или о работах

Мичурина.

Больше всего бабка любила читать о болезнях. У нее

была идея, что если бы ей дали образование смолоду, как

нынче всем дают, то она была бы знаменитым врачем.

Прочитав описание какой-либо болезни, она немедленно

обнаруживала эту болезнь у себя и с интересом

наблюдала за ее развитием. Длительное время она таким

образом болела воспалением печени, но потом, прочитав о

гипертонии, нашла, что больна именно гипертонией и

ничем другим; и целиком переключилась на гипертонию,

как говорил Коростелев. Потом изменила и гипертонии,

занявшись сердечными болезнями. Врачам она не

показывалась, да в этом и не было нужды, потому что бабка,

несмотря на преклонный возраст и тяжкую жизнь в

прошлом, обладала железным здоровьем.

Сейчас она увлекалась астрономией. Ей нравились

красивые и непонятные слова: галактика, космос,

спектральный анализ. Это было еще величественнее, чем названия

болезней: сепсис, инфаркт, психостения. В мире высоких

слов и грандиозных представлений бабка чувствовала

себя счастливой.

На хозяйстве научные занятия отражались положи-

тельно. При дорле бабка разводила огород. Она

огородничала по научным методам и гордилась тем, что овощи

у нее крупнее и красивее, чем у соседей. Огурцы она

тоже солила научно. И разные секреты знала — как

перебрать и перемыть пух, чтобы подушки были высокие и

мягкие; чем склеить чашку, чтобы трещина не была

заметна; как варить варенье, чтобы оно не прокисало и на

засахаривалось.

В бога бабка не верила, так и говорила: «Религия —

предрассудок, я в бога не иерю, и в богородицу не верю,

и в царствие небесное не верю» — и в то же время

пугалась и крестилась, если ночью слышала вой собаки или

если разбивалось зеркало. Увидев, что хлеб лежит ниж-

ней коркой вверх, она говорила с сердцем: «Так,

конечно, в доме никогда не будет достатка!» и перекладывала

.хлеб как следует.

— Какие вы, мама, суеверные при вашем уме,—

говорила Настасья Петровна. Бабка отвечала с важностью;

— Это не суеверие, а народные приметы.

Кое-каким ее приметам и впрямь можно было верить.

Каждый вечер она выходила посмотреть на закат

солнца и потом сообщала: