Ясный берег

Красавец-сугроб, голубыми искрами сверкавший на

солнце, потемнел. Тонкий черный налет появился на нем.

Сугроб стал оседать, меняя форму, покрылся хрупкой

стеклянной коркой, корка трескалась и ломалась.

Оседал-оседал сугроб и стал маленький, некрасивый, весь

черный, и потек из-под него тоненький прозрачный

ручеек.

Ручеек потек через двор, проложил себе русло во льду

и выбежал за ворота. А там уже струился, завиваясь на

ледяных порогах, широкий ручей. Маленький ручеек

влился в большой ручей и с ним устремился к реке.

Толстые сосульки, свисавшие с крыш, обтаивали на

солнце; капли, падая с них, звонко ударяли о лед; по

всем улицам пели капели песню весны.

Все это было днем. Стоило солнцу склониться к

закату,— крадучись, возвращался мороз: по ночам он еще

был владыка. Замерзали ручейки и ручьи, умолкали

капели.

А солнце делало свое дело, как хороший рабочий,—

вышли из-под снега заградительные щиты на полях,

обнажились светлозеленые разливы озими, наметились

вдоль дорог и улиц дорожки-протопки. Перед утром еще

возвращается мороз, но владычество его все

кратковременное и ничтожнее, и ликуют живые силы,

воскрешенные солнцем.

И выразить это можно только в стихах, в пьесу таксе

не вмещается.

Толя бросает начатую пьесу и пишет стихи. Они

посвящены Марьяне Федоровне, но он не может прочесть

их ей: если она поднимет брови и останется холодной,

это его убьет. А она непременно поднимет брови и

останется холодной, Толя чувствует.

В стихах повторяется извечная ложь, невинная

младенческая ложь поэтов. У Марьяны Федоровны волосы

прямые, русые,— непонятно, о каких золотых кудрях

пишет Толя, переполненный чувствами и рифмами.

Серые глаза Марьяны Федоровны сравниваются то

с незабудками, то с васильками, то с фиалками (хотя

известно, что человеческим глазам фиолетовый цвет не

присущ), то с лазурью южных морей, которых Толя

никогда не видел (увидит этим летом: ему обещана

путевка в Новый Афон)... «Ты прошла, и очи синие мне

приветно улыбнулись» — обычные враки, весенний бред,

юношеский захлеб!

Ямбы, хореи, сравнения, многоточия, восклицательные

знаки! Стихотворение за стихотворением, тетрадка за

тетрадкой! Столбцы коротких и длинных строчек душат

Толю, ему необходимо прочитать их кому-нибудь —

кому же? Коростелеву, он молодой и неженатый, поймет!

Распихав тетрадки по карманам пиджака, Толя идет к

Коростелеву.

— Здорово, честное слово! — говорит Коростелев,

послушав. В поэзии он не искушен; все написанное в

рифму кажется ему прекрасным.

Они вдвоем. Толя читает стоя, Коростелев сидит,

закинув ногу на ногу («совсем как Пушкин и Пущин на

картине!»). После толиного ухода Коростелев подходит

к окну, дергает раму,— сыплется краска, с хрустом

рвутся бумажные ленты, которыми заклеены щели

рамы,— в звездах черное небо, острый жадный ветер

влетает в комнату...

— С ума сошел, Митя. Кто же в марте открывает

окна!

Не золотые кудри, не васильковые очи,— волосы

прямые русые, глаза серые,— ах ты моя милая, ты моя

хорошая, куда ж я раньше глядел, где я раньше был,

никакой другой нет на свете, позови ты меня сейчас —

за тыщи километров побежал бы на твой зов!

Стихов не умею сочинять. Один только раз, в школе,

сочинил стишок на учителя, который мне поставил

«неуд» по арифметике. Полюби меня без стихов, без

шелковых галстуков, без выдающихся заслуг, простого,

немудреного, любящего тебя!

Говорят: сердце сердцу весть подает,— неверно!

Встретишь ее, скажет: «Здравствуйте, Дмитрий Корне-

евич» — и идет сво-им путем, не остановится.

Позови меня, Марьяша.

Врет ой в своих стихах, будто ловил твои взгляды.

Не верю! Не потому, что он недостоин твоих

взглядов,— наверно, достоин, славный паренек, талантливый,

честный; а вот не верю, и все.

Меня позови, Марьяша.

Сам не шел. Так же боялся пойти без зова, как боялся

Толя читать ей стихи. Свободные вечера проводил у Го-

рельченко.

Иван Никитич и его жена Анна Сергеевна —

гостеприимные, радушные. Званых вечеров не устраивают, а

набежит гость — все, что есть в доме, подается на стол.

Заходят всякие люди — районные работники,

колхозники, учителя, вдовы фронтовиков (Анна Сергеевна

работает в райсобесе). За вечер человек десять придут,

выпьют стакан чаю, переговорят о деле, сообщат новости

и уйдут, а Коростелев сидит, подобрав под стул длинные

ноги, чтобы не споткнулся кто, стакан за стаканом

пьет чай и уходить не хочет.

«Что значит ум и принципиальность!» — думает он,

слушая Горельченко. «Что значит интеллигентность!» —

думает он, слушая Анну Сергеевну. «Что значит, когда

между мужем и женой такое уважение и внимание! —

думает о>н, наблюдая за Горельченко и Анной

Сергеевной.— Когда такие отношения, то тепло в доме и приятно

зайти в дом...» У Анны Сергеевны и Ивана Никитича

оба сына убиты в войну, их карточки стоят на столе;

известно всему городу, что иногда в сумерки Анна

Сергеевна приходит в сквер, садится на лавочку около,

обелиска Александра Локтева — будто это могила ее

детей,— посидит и уходит. Но никогда ни она, ни Иван

_ Никитич не говорят с людьми о своем горе, не жалуются,

не предаются тяжким воспоминаниям.

Иван Никитич увлечен железной дорогой. По

пятилетнему плану, в сорок восьмом году к городку будет