Ясный берег

наброшена на плечи. Венцом сияют вокруг лица туго

уложенные косы.

Младенец спит у нее на коленях.

— Сын?

— Сын.

— Сколько ему?

—• Семь месяцев скоро.

— Звать как?

— Егорушка, Егорка. Егорий означает — победитель.

Слов у них мало. Что тут слова. Только смотрят друг

на друга не отрываясь.

— Далеко едешь?

— Далеко. К свекрови.

— Какой свекрови?

—¦ Мужней матери. Она ласковая ко мне. Ребеночка

хочет повидать.

Что ж это такое — бабья подлость или бабья высшая

мудрость?

— Получила отпуск — дай, думаю, съезжу к старухе,

погощу.

— Не гадал уже видеть тебя.

— Надумала повидаться. Соскучилась... Здешняя

хозяйка очень хорошая, в комнату пустила и билет мне

перекомпостировала, якобы я с ребеночком отстала от

поезда... Письма скучные твои.

— Письма что.

— Все-таки пиши иногда.

— А ты?

— Я плохо пишу.

— Ты замечательно пишешь!

— Откуда ты знаешь?

— Записку твою читал.

Она засмеялась:

— Глупый...

И уголком шали смахнула слезинку.

— Ничего, родной, не поделаешь. Трудно, а надо

пережить. Ты молодцом смотришь, загорел, поздоровел...

Твои живы-здоровы?

— Ничего.

— Мой вахтером служит, приспособился к делу. У нас

же на заводе, в проходной. Все помаленьку

образуется...

Стукнули в дверь:

— К поезду выходите, время.

Она встала.

— Эко горе, не покормила. Придется в поезде

покормить. Вот чайник, ты мне наберешь кипятку? Люблю

ездить, а с ребенком хлопотливо все же, особенно летом:

сквозняки.

— Слушай! — сказал он. — Что я хотел тебе сказать?..

Да: я больше не согласен переносить, чтоб ты не

писала. Знать, что ты на свете живешь, и то ладно.

Она поднесла к нему спящего ребенка и строго

сказала:

— Поцелуй его.

Он поцеловал маленькое теплое личико. Судорога

свела горло..,

— Прощай. Пиши веселей. Может, еще удастся

свидеться через сколько времени...

...И поезд ушел.

И вот и все.

Шагай, Алмазов, обратно.

В пути он почувствовал страшную усталость и присел

отдохнуть на холмике у дороги.

Пепельный, светлый вечер лежал над полями. Тихо

качались травинки. Кузнечик трещал. Сиротливо

показалось кругом Алмазову, и сиротой бездомным

почувствовал он себя.

Все люди, наработавшись, идут домой, а ему идти

некуда. Где его дом?

Травинки закачались сильней, ветер донес издалека

мерный стук колес: тах-тах-тах-тах... тах-тах-тах-тах...

Это ее поезд уходит.

«Так нельзя», — подумал вдруг Алмазов.

Жить так нельзя. Одна дорога должна быть у челове-

ка. К одному чему-то надо прибиться, на одном

успокоиться.

И опять стихли травы.

Устал я, понимаешь. Не по мне это.

Выбирать надо.

Устроить душу, устроить жизнь.

Жить надо.

Ночь глубокая, а дверь в доме настежь, женские

голоса разговаривают на крыльце:

— Ты, Тося, не расстраивайся. Еще спасибо скажи,

что так обошлось.

— День-два подержат — и выпишут.

— Да жар-то, сорок и две десятых, — говорит убитый

тосин голос.

— От перепуга жар. От такого перепуга разрыв

сердца может быть, не то что жар.

Что случилось?

— Вот муж пришел, — говорит голос на крыльце, —

успокоит жену. Вдвоем какая хочешь неприятность

легче. Ложись, отдыхай, Тося. Сном нервы

утихомирятся. Этих ребят пока вырастишь — наплачешься с

ними...

Две женские фигуры спускаются с крыльца. Алма-

'зов входит в дом. Горит электричество. Тося сидит в кух-

¦не, положив плечи и голову на стол. Катя в рубашонке

сидит на кровати, смотрит большими глазами. Нади

нет.

— Тося, что такое? Где Надя?

Тося поднимает серое лицо.

— Балерина-то наша... — говорит она и опять

опускает голову на руки.

— Надя утонула, — говорит Катя. — Ее положили в

больницу. У нее сорок и две десятых.

Алмазов садится к столу. Его не держат ноги,

— Постойте. Тося, ты была в больнице?

—• Была, — синими губами отвечает Тося, — так не

пускают к ней. Температуру сказали, а в палату не

пускают. При мне докторша по телефону в область

говорила, какое-то лекарство затребовала, я не поняла.

Что-то они страшное думают и скрывают. Я говорю:

скажите, ведь мой ребенок, я имею право знать! А они

говорят: «Идите, мамаша, домой, завтра выяснится». Голову

бы я себе разбила, если ей не жить! Никого мне нет

дороже Надечки!

Последние слова она прокричала в голос. Прокричав,

зарыдала отчаянно, со стонами и выкриками: «Надечка!

Надечка!»

Алмазов слушал эти крики, они били его по лицу.

Теперь, когда Надя чуть не утонула, когда она больна

(не может быть, чтобы умерла; это тосины страхи; а

вдруг умрет?) — теперь ему, как и Тосе, казалось, что из

всех близких она самая близкая и дорогая; что он был к

ней несправедлив — мало любил; мало жалел, мучил

придирками, не воспитывал, не уберег — кругом вино

ват! — что свет померкнет, если не станет Нади, дочки,

девочки с серо-зелеными глазами, обведенными темной

каемочкой.

Он смотрел на тосину опущенную голову,

содрогающуюся от рыданий, и явственно видел сединки в ее

волосах, — раньше не видел, — и знал, отчего до времени

стала седеть Тося.

И понимал, какое было бы преступление — оставить

девочек, оставить Тосю, с ее материнством, ее сединками,

ее тревогами и скорбями. И так их было жалко —

разрывалось сердце.

— Ну, будет, — сказал он. — Будет, Тося. — И,

подойдя, погладил ее по волосам.

Она вся сникла от его прикосновения; рыданья стали,

тише. Он гладил, гладил ее волосы, пока она не стихла

совсем.