Ясный берег

кофточка, красное лицо, красная роза в руке.

— Ой, жара! — сказала она.

— Да, — сказал Степан Степаныч.— Лето берет свое.

—• Зима лучше, — сказала Таня. — Вот не знаю

почему — чем холоднее, тем мне дышится легче.

— Зима хороша, — сказал Степан Степаныч, — а лето

все же лучше.

И О'ни стали обсуждать этот вопрос. И девушки

приняли участие в разговоре. Нюша слушала, горько

сложив губы: вот всегда так — когда уезжает кто-нибудь,

то все молчат либо говорят о чепухе, и никто не гово-

рит о главном. Одна Настасья Петровна сказала о

главном.

— Ну, время! — сказал Степан Степаныч.

Нюша сидит, поставив ноги на подножку, боком к

жеребчику, спиной к отцу. Отец говорит: «Н-но!» — и

жеребчик, рванув, трогает. Нюша смотрит — девушки бегут

за линейкой, машут, кричат хором неразборчивое; мать

стоит посреди дороги, а рядом Таня с красной розой;

утирая глаза, тоже крикнула что-то... Нюша подняла

руку, махнула...

Улица поселка пустынна в этот час: люди на работе.

Кончилась улица; сразу за нею дорога уходит в

разливы овса. Две маленькие девочки стоят, взявшись за

руки, на границе овсяного поля и смотрят, как уезжает

Нюша...

Как бы трудно ни отрывался человек от привычного

места, какую большую часть сердца не оставлял бы

там, а есть в самой дороге утешение, и надежда, и

зовущая радость. Вьется дорога среди полей и лугов, поля

и луга веерами кружат от горизонта к горизонту,

ветерок дует в лицо, огромный раздвигается мир, и в этот

мир едешь ты за своей судьбой! Где-то слева фырчит

трактор — «это наш трактор», — думаешь ты. Немного

погодя зафырчало с другой стороны, справа: «это у чка-

ловцев»,— думаешь ты. Вдали над полями попыхивают

частые белые дымки, ветерок донес пыхтенье

локомобиля,— «а это чей же?..» Круглое молочно-е облако

с зарумянившимися перед закатом краями высоко и

недвижно стоит в небе. «Тут остаешься, — думаешь ты,

глядя на облако, — а я — где-то буду завтра?» Ветерок

сначала слаб и горяч, потом усиливается и свежеет:

покуда ехали к станции, солнце село за твоей спиной, и

летние сумерки, смуглые и нежные, опустились на

огромный мир.

В сумерках мягко, неотчетливо рисуются избы и сады

Кострова. За избами и садами в смуглом, по-вечернему

тревожном небе горит один высокий фонарь. Облако,

которое днем было яркобелым, а при заходе солнца

зарумянилось начиная с краев и постепенно стало

густорозовым, — сейчас оно лиловое, стоит рядом с одиноким

фонарем, и кажется, что именно от этого облака ложатся

на землю такие нежные, неуловимо густеющие сумерки...

Тихо, и вдруг за селом, на станции, закричал паровоз, и

тебе показалось — криком заторопил тебя: скорей,

скорей, поспешай за своей судьбой!..

Всадник мчится за линейкой, нагоняя её: встает в

стременах, понукает лошадь, падает на ее круто

выгнутую шею, — торопится всадник! Поровнявшись с

линейкой, сдержал лошадь, засмеялся, блеснув зубами, —

Толя, Анатолий Иваныч.

— Все-таки догнал!

Нюша молча, не удивляясь и не радуясь, Схмотрит на

него.

— Со мной даже не простилась. Захожу к вам,

говорят — уж час как уехала. Как же так — вместе

работали...

Он очень доволен, что догнал Июшу. Едут рядом.

Станция. Толя соскакивает с лошади, берет кошевку и

чемодан и несет на перрон, щеголяя своей силой

(кошевка весит с пуд; чемодан из крепкого дерева — вдвое

больше). Он, впрочем, замечает, встряхивая багаж в

руках:

— Ого, Нюша! А как же ты в городе одна? Тебе

придется взять носильщика.

— Ничего, — говорит Степан Степаныч. — У нее кость

тонкая, а сила есть. Справится.

Он угощает Толю махоркой.

— Спасибо, — говорит Толя и закуривает с

мученическим видом.

— Что, — опрашивает Степан Степаныч, — папиросы

лучше?

— Нет, почему, — говорит Толя. — В общем — одно и

то же.

— Я папиросами не накуриваюсь, — говорит Степан

Степаныч.— Самве сытное курево — махорка, я

считаю.

Нюша смотрит туда, откуда придет поезд. Ей надоели

разговоры бог знает о чем. Пусть скорей придет

поезд.

Показался дымок, потом черная голова паровоза.

Голова увеличивается, приближаясь, — она увеличивается

сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, и

кажется, что за нею ничего нет, никаких вагонов. И только

когда паровоз помчался вдоль перрона, тогда

развернулся, стал виден весь поезд, длинные вагоны, полные

незнакомыми людьми, едущими каждый за своей

судьбой. Толя с чемоданом побежал по перрону, побежала

за ним и Нюша, вдруг испугавшись, что не успеет сесть.

В страхе вскочила она на подножку и рассердилась на

проводника, который преградил ей путь и спросил билет

и плацкарту.

Поезд стоял недолго. Едва Нюша, с помощью

пассажиров, положила багаж на полку, как раздался свисток,

что-то громыхнуло, — поехали!

— Нюша, мы здесь! — крикнул Толя в открытое окно.

Она подошла к окну и улыбнулась отцу и Толе. Они

шли за вагоном, потом скрылись. И станционные

постройки скрылись, и человек с флажком на краю

платформы, и Костров о. Всё. Пошли опять разворачиваться

до горизонта поля, поля.

Нюша стояла у окна и думала: «Прощай, любовь,

уехала я от тебя...»

На насыпи стоял человек с ножевкой на плече:

должно быть, шел с работы и остановился, чтобы

посмотреть на проходящий поезд. Человек был молодой

и стройный; ветер трепал его непокрытые темные воло-