Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

Нашарила бинокль, вывернула его из-под Пашкиной руки, прижала к мокрым глазам. Маленькая фигурка прыгнула ближе. Коленки, с острым лежащим на них подбородком, черные волосы, закрывают скулы. Руки вокруг коленей впереплет, так что не видно, что там надето на ней, что-то простое совсем, какое-то платьишко. И рядом валяется куртка, та самая, с широкими кожаными плечами. Задрожав, фигурка размылась и помутнела.

Отнимая бинокль, Ника вытерла мокрые глаза, как ребенок, пальцами.

— Господи! Как хорошо. Паша! Ты чего сидишь? Иди, давай, ну? Пашка встал одновременно с Никой, а та танцевала от нетерпения, толкая его в плечо, и дрожа губами, расплывалась в улыбке. Фотий, покусывая травинку, смотрел на них снизу. И Ника замерла, вопросительно глядя, как Пашка, сутуля широкие плечи, неохотно делает шаг, кажется, только чтоб отодвинуться от ее требовательной руки.

— Ну? Что же ты? Медленно пошел, загребая рыхлый песок босыми ногами. С коричневой спины отклеивались крупные белые и желтые песчинки. Поднимая руку, и с локтя тоже ссыпался редкий песок, Пашка нещадно продрал пятерней лохматые, напрочь выгоревшие патлы. И резко повернувшись, сел снова, подтянул ноги, так же, как там на плите Марьяна, уткнул в колени подбородок, обхватывая их руками.

— Не могу, — голос прозвучал глухо и сердито, — не пойду я.

— Фотий, — Ника с мольбой посмотрела на мужа, — она же знает, видит, что мы тут. Сидим! Ну, чего он? Пусть идет, нельзя так! Нельзя бросать ее!

— Не пойду! — крикнул Пашка, вскочил и пошел к лестнице, отворачиваясь от далеких плит.

— Ты иди! — зло приказала Ника, — да скорее же! Свалились на мою голову, нежные какие! Фотий покачал головой.

— Ника, пойди ты. Нам сейчас не надо.

— Да, да, но… А как же… ладно. Ника кинулась в сторону, но вдруг, сведя брови, помчалась следом за Пашкой, поймала его за тонкое сильное запястье, дергая к себе.

— Пашенька… слушай…

— Ну чего?

— Если хоть вот настолечко обидишь ее, убью. Понял?

— Опоздала, — криво ухмыльнулся Пашка, — батя уже грозился. Вырвал руку и быстро пошел по выбеленным солнцем каменным ступенечкам.

Когда Ника, тяжело дыша, влезла на плиту и села рядом с Марьяной, та повернулась к ней и не улыбнулась. Посмотрела серьезно черными глазами и снова уткнула подбородок в колени.

— У тебя волосы отросли. Ты больше не стриги, ладно? Будем вместе, ты черная, я белая. А волосы длинные.

— Это ж еще не скоро, — ответила Марьяна. Ника кивнула:

— Ну да. А чего торопиться? Вырастут же.

— Наверное.

— А тут приезжала тетка Иванна. С Галатеей собачкой. Марьяна улыбнулась.

— Она хорошая.

— Очень. Иванна, конечно. Насчет Галатеи я чего-то засомневалась.

— Да… Молчали. Ника думала, а что сказать-то? Сказать рады, так Пашка не смог, и Марьяна это знает.

— Хорошо тут как, — голос Марьяны был почти равнодушным, спокойным, — я и забыла, как тут хорошо.

— Вспомнишь. Ты ведь? Ты вернулась?

Марьяна молчала.

— Машенька, — сказала Ника и потрогала руку, лежащую на коленке, — ты подожди, ладно? Иногда нужно просто ждать и никуда не торопиться.

Я не знаю, как тебе сказать, чтоб поверила. Но это так. Время вот…

— Меня Иванна так зовет.

— Да. Она тебя любит. И новое молчание легло на песок, тоже никуда не торопясь. Ника села удобнее и стала смотреть туда же, куда смотрела Марьяна.

Уплывая, вдруг стала ею — молодой девочкой, что пережила страшное. И пыталась оторваться от настоящих родных. Дважды. Начать совсем новую жизнь там, где никто не будет знать. Но не смогла. Потому что ее судьба — тут, с этими загорелыми водоплавающими мужчинами, которые, так уж случилось, знают о ней все. И став Марьяной, Ника тяжко поняла, как трудно вернуться ей туда, где гремела кастрюлями, командуя влюбленным мальчишкой, и чувствовала себя — красивой, чистой и нужной. …Теперь надо как-то быть. Носить в себе недавнее прошлое, понимая, что его же носит в себе Пашка, и что Фотий знает обо всем. И, тем не менее, быть снова настоящей — быстрой, язвительной и ловкой Марьяшкой, с острым языком и умением прекрасно готовить. Суметь снова поругаться, подшутить, посмеяться. Как будто остались у нее на это права. Уверить себя, что их отношение к ней — не жалость. Что все снова — настоящее. Потому что иначе не жизнь, а маета с каторгой. Всегда проще в таких ситуациях убежать и начать с нового листа. Но это и будет значить — убежать. Спрятаться. Струсить.

— Я без него не могу, — сказала Марьяна, отвечая на мысли Ники, — вот не смогу и все. Я поняла еще там, еще, когда все, вроде, хорошо.

Испугалась. Потому что тогда надо все ломать, а разве же я ему нужна теперь? Мужчины такого не умеют выдержать.

— Много ты знаешь, про мужчин, — утешила ее Ника.

— Я его люблю. Это такое мучение. Хоть топись. Откуда я знала, что она вот такая — любовь? Дышать не могу, понимаешь? Жила, будто мне ногу отрезали. Вроде хожу, а не целая, без ноги.

— Ну вот, совсем ты у нас инвалид. И не дышишь, и без ноги, и еще утопленница…