Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

— Включаю. И все включают. Так что пробки выбивает почти каждый вечер и до полночи электрики копаются там. В этом. В щите, так называется? А газ совсем плохой, слабый, иногда даже чайник два часа никак не закипит. Мне рассказали, на Ветрах, в новом микрорайоне, так женщина угорела, насмерть. Легла спать и забыла выключить газ, а он вовсе потух. Вот и…

— Мам, я приеду. Фотий тут вам печку добыл, она страшненькая, но топится брикетами и на ней даже готовить можно. И газ — я ведь тебе оставляла денег, чтоб вы купили баллон. А ты до сих пор нет?

— Печку… — Нина Петровна впала в задумчивость, — а ее можно, печку такую? А вдруг нас оштрафуют? Ведь у нас же центральное отопление! И газ! А вдруг приедет ноль четыре?

— Тогда я подам на них в суд, — Ника крепче сжала в руке трубку, — морят вас холодом, и еще станут вякать насчет баллона и печки?

— Что ты такое говоришь? Какой суд, как можно — в суд? Слушать не хочу.

— Мама, завтра же, ты меня слышишь? Завтра же пойди к дяде Никите.

Отдай ему деньги, он привезет баллон! И плитку! У вас будет теплая кухня и горячая еда!

— Ну, я не зна-аю… — протянула Нина Петровна. После разговора Ника ушла в кухню, мрачно раздумывая о непонятной ей покорности матери. Они там в пальто! И печку если они с Фотием привезут, то сразу как Ника уедет, мама запихнет ее в угол и накроет старым покрывалом. Чтоб не дай боже никто не увидел — в квартире, где все удобства, ныне отмененные смутным временем, вдруг — своя печка. И что скажут соседи! За кухонным столом сидела Марьяна. Вытянув ногу в белой лангетке на щиколотке, перебирала крупу. Искоса глянула на сердитую Нику и снова уставилась в миску, показывая тугой пробор в черных волосах.

На зеленую футболку спускались две толстые косы.

— Мама чудит, — пожаловалась Ника и села напротив, — а где народ?

— В Низовое поехали, за водой.

— Придется мне ехать домой, и может быть, Женьку привезу, пока она его там совсем не заморозила. Сад все равно все время на карантине. Смуглые пальцы мелькали, горстками набирая крупу, выкидывая мелкие камушки, ладонь поворачивалась, ссыпая чистую в кастрюлю. Марьяна молчала. Она все время теперь молчала. Только иногда бросала исподлобья изучающий взгляд и сразу отводила глаза. Видно, с Пашкой поговорили по душам. Смотрит, а что знает Ника об ее проблемах.

Успеть бы с ней поговорить, сказать — Ника ее совсем не осуждает. Но всю эту неделю, пока за окнами неустанно сыпал мелкий колючий снежок, забеливая степь и полукружия стылого песка в бухтах, Марьяна отсиживалась в холодной комнате и старалась не оставаться ни с кем один на один.

— Хоть отогреется пацан, — вздохнула Ника.

— Не надо его сюда, — Марьяна привстала, держа кастрюлю в руках. Ника отобрала, встав, сунула на стол у окна. Повернулась к снова опущенной голове.

— Почему? Чего ты молчишь? Почему не надо? Та старательно собирала со стола крошки и соломинки, стряхивала в миску. В печке стрельнуло и притихло. В окно заскребся снежок, колючий, острый.

— Это мой сын. Понимаешь? Я уже всю голову сломала, как сделать, чтоб ему получше, до лета. Как представлю, что он там согреться не может. Это не шутки ведь. А тут тепло, и со мной. А ты — не надо!

— Да! Не надо! — Марьяна подняла лицо, черные глаза излишне ярко блестели.

— Объясни тогда!

— Не буду! — встала и, прихрамывая, пошла в коридор. Хлопнула дверь в холодную комнатку. Ника усмехнулась, растерянно пожимая плечами. Одна радость — все так же хлопает да гремит, значит, не совсем все плохо. Она легонько постучалась в белые крашеные двери. Не услышав ответа, вошла. Марьяна сидела на тахте, вытянув ногу, и смотрела в окно. Бледный бессолнечный свет падал на похудевшие щеки и длинные загнутые ресницы. Ника присела рядом.

— Марьяша… Ты другая стала, совсем другая. Может, расскажешь?

Мне. А вдруг я смогу чего посоветовать? Свет проплыл по тонкому носу, лег на полные бледные губы, блеснул на зубах. Марьяна улыбалась и Нике эта улыбка совсем не понравилась.

— Ты-то?

— Да. Улыбка превратилась в саркастическую усмешку.

— Нет, — сказала Марьяна.

— Как хочешь! — Ника встала и пошла в коридор. Прикрывая двери, услышала злой Марьянин голос:

— Городская, вся чистенькая. Какое тебе дело-то, что у меня! Ника снова распахнула дверь.

— Такое! Я человек, и ты человек. Может, еще начнем бедками меряться? Если не позволишь себе помогать, так и помрешь в тоске.

Ах, я несчастная! Мы все тебя любим. А ты как волк в лесу. Строевым шагом подошла и снова села, изо всех сил хмуря брови и делая возмущенное лицо.

— Вот я и говорю, — с горьким удовлетворением отозвалась Марьяна, упорно глядя в сторону окна, — только и можешь, что упрекать. Пилить все умеют. Ника тихонько прислонилась к худенькому плечу.

— Ну что ты. Да разве я пилю? Ты бы слышала, как я Фотия… Вот там да, пилю, как циркулярка. Марьяша, да ты что? Та плакала, содрогаясь плечиками и опустив на колени руки. Слезы бежали из глаз, нос покраснел. Ника зашарила по карманам, дернула подол и, поднимая угол рубашки, стала вытирать девочке мокрую щеку.