Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

Нет, очень хорошо. В пять лет еще рано сидеть без электричества и частенько без воды, когда она замерзает в трубах, ведущих из цистерны. Да и мама не так скучает, нянькаясь с Женькой. Ника вытерла со лба холодный пот и снова с тоской посмотрела на часы. Взять книжку? Или выключить свет и просто глядеть в окно… Но в окне — пустой двор с тенями навесов, столбов и камней. А книжку неохота. Отвернулась от часов и, полулежа на подушке, стала думать о Марьяне и Пашке. Минувшим летом так было все здорово и красиво, будто Ника с разбегу попала из своей жизни в свою же сверкающую мечту. Белый дом, полный смеющихся спортивных людей, что по утрам загружали акваланги в багажники и уезжали в пустынные бухты. Ужины под виноградом, смех и шутки, темное вино, Фотий рядом, такой родной и такой любимый. Много работы, от которой у Ники кружилась голова — так нравилось ей тут все-все, даже когда уставала так, что не успевала улечься — засыпала, сидя за столом или на диване и Фотий поднимал ее на руки, смеясь, уносил в дом. Укладывал на подушку, накидывая на плечи простыню, а она, не просыпаясь, шарила, разыскивая его руку или ногу. Бралась и не отпускала. И ей казалось, так должно быть у всех. В особенности у Пашки с Марьяной. Ведь они такие красивые и молодые, и так здорово смотреть, как бегут вместе в волну или ныряют в Низовом со старого пирса. Но к августу шуточные перепалки вдруг стали чересчур язвительными и начались ссоры. Ника сначала пыталась все обратить в шутку, несколько раз встревала, пытаясь ребят помирить. Но как-то раз они оба накинулись на нее, наговорили гадостей, и пусть потом оба извинялись, но Ника, улыбнувшись и махнув рукой, мол, пустяки, больше не влезала в их отношения. Тем более, что ссоры вдруг прекратились, совсем. И наступило ледяное молчание. Оба они разговаривали с гостями и Никой, с Фотием, с радостью возились с Женькой, но перестали видеть друг друга. И это было хуже, чем прежние ссоры. Ночами она просыпалась и придвигалась к Фотию, который не спал, она видела, как блестит луна в раскрытых глазах.

Обнимая ее, шепотом рассказывал, как Пашка болел, и как он учил его плавать. Однажды сказал, злясь, и она испугалась беспомощной этой злости в его голосе:

— Так похож на мать, когда бесится, ну убил бы, если бы не любил так сильно. И про Марьяшку рассказывал, как прибилась она к ним, еще совсем тощей чернявой девчонкой, когда приехал он строиться. Сидела на бетонных блоках, болтая худыми ногами, задирала Пашку, а он бросал работу и гонялся за ней, ловил и швырял в воду, а однажды испугался, что утопил, вытащил за волосы, и она цапнула его зубами за руку, так что пришлось перевязывать. Потом, к осени, пришла, чинная, в новом платье и куцей какой-то жакетке, отвела Фотия в сторону, сказала ему сипло, краснея до злых слез:

— Дядя Федь, вы меня заберите, а? Батя снова запил, мать его повезла в Багрово, лечиться. А я уже с паспортом, мне можно работать. А с крыши сарайчика вдруг спрыгнул Пашка, встал рядом с ней, сказал, хмурясь:

— Пап, возьми. Она поварихой хочет. По серьезу.

Когда это рассказал, то повернулся к Нике, обеспокоенный ее молчанием. И, разглядывая ее мокрые щеки, догадался:

— Ты что думаешь, ты появилась, а прежнее разваливается? Не глупи, Ника, это все идет само по себе. Они растут, понимаешь? Были щенки, становятся — люди. Она всхлипнула, и он опять понял.

— Грустно, да? Мне тоже. Обнял ее, покачивая, как ребенка, и она расплакалась, уже от счастья, что он понимает, даже когда она и не говорит ничего. Хоть и грустно, но — счастье. Ника тогда заснула в его руках, отчаянно надеясь, что все утрясется, не может не наладиться, ведь он такой сильный, и оба они так хотят счастья недавним щенкам, у которых была ясная, высвеченная жарким солнцем дорога. Но ничего не наладилось, хотя на крыше пиратской веранды величаво крутился, хлопая на радостном ветру, белый тугой парус. А под навесом толстое основание мачты, укрепленное в тяжелом диске, тоже вертелось, крутя на себе сушеных рыб и низки розовых раковин. Оба делали парус. Но после Марьяна сказала, что следующим летом работать не будет. Стояла, крутя пальцами конец толстой черной косы и Ника подивилась тому — какая она выросла, всего лишь за одно лето. Невысокая, тонкая, с крепкой маленькой грудью, с пылающими смуглым румянцем щеками и темными, как черный виноград, глубокими глазами.

— Уедешь? — спросил Фотий, вытирая ветошью промасленные руки, — учиться? Или замуж собралась? Та задрала маленький, с ямочкой, подбородок:

— Дома буду. А то там вообще скоро — помойка. Фотий кивнул. Кидая тряпку, поискал глазами Пашку, и Марьяна усмехнулась, пылая глазами. Ника опустила голову над тазом, полным винограда. Ощипывала ягоды и складывала их в миску — на варенье.

— Он тебя обидел? — негромко спросил Фотий, — может, все-таки скажешь, в чем дело? В тишине стало слышно, как в бухте кричат дети — в доме еще жили отдыхающие, две семьи, которые приехали от Мишани.

— Обидишь ее, — раздался от входа звонкий Пашкин голос, — как же!

Ее…